|
Андрей Вознесенский
Автореквием
* * *
Олимп белеет. Время сбрендило.
Зато фурыкает на мне
фуражечка Остапа Бендера —
иль Гумилёва? —
тоном ментора:
«Поэт — весь в белом,
мир в дерьме».
Автореквием
Памяти У.Б. Йейтса
Дай, Господи, ещё мне десять лет!
Воздвигну Храм. И возведу алтарь.
Так некогда просил другой поэт:
«Мне, Господи, ещё лет десять дай!».
Сквозь лай клевет, оправданных вполне,
дай, Господи, ещё лет десять мне.
За эти годы будешь Ты воспет.
Ты органист, а я — Твоя педаль.
Мне, Господи, ещё лет десять дай.
Ну что Тебе каких-то десять лет?
Я понял: жизнь прошла как бы вчерне,
несладко жил — но всё же не в Чечне.
Червонец дай. Не жмись, как вертухай!
Земля — для серафимов туалет.
И женщина — жемчужина в дерьме.
Будь я — Господь, а Ты, Господь, — поэт,
я б дал тебе сколько угодно лет.
G
Во мне живёт непостижимый свет.
Кишки проверил — батареек нет.
Зверёк безумья въелся в мой скелет.
Поэт внутри безумен, не извне...
Во сне
я вижу храмовый проект
в Захарово. Оторопел
автопортретный парапет...
Спасибо Алексу Сосне
за помощь. Дай осуществить проект,
чтоб искупить вину греховных лет!..
Я выбегаю на проспект.
На свет
летят ночные бабочки: «Привет!».
Мне мент орёт: «Переключайте свет!».
Народ духовный делает минет.
Скинхед
пугает сходством с ламою-далай.
Мне, Господи, ещё лет десять дай
транслировать Тебя сквозь наш раздрай!
Поэту Кисти ты ответил «нет».
Другой был, как Любимов, юн и сед,
дружил с Блаватской, гений, разгильдяй.
Поэт внутри безумен, не вовне —
в занудно-шизанутой стороне,
где даже хлеб мы называем «бред».
Дух падших листьев —
как «Martini» Dry.
G
Уехать бы с тобою на Валдай!
Там, где Башмет играет на сосне.
У красных листьев запах каберне.
Люблю Арбат, набитый, как трамвай,
Проспекта посиневшее яйцо.
Люблю, когда Ты дышишь горячо.
Мне, Господи, ещё лет десять дай!
Какой ты будешь через десять лет,
Россия, с отключённым светом край?
Кто победит — Господь или кастет?
Мне, Господи, ещё лет десять дай!
Вдруг пригодится мой никчёмный свет,
взвив к небу купол, где сейчас сарай...
Безумье мысли может нас спасти.
Меня от клятвы не освободи —
хотя бы десять лет дай, Господи.
Постскриптум
Двадцатилетнюю несут —
наверно, в Рай?
За что заплатим новыми
«Норд-Остами»?
О, Господи, Ты нас не покидай!
Хотя бы Ты не покидай нас,
Господи!
Тема
Жизнь вдохните в школьницу лежащую!
Дозы газа, веры и стыда.
И чеченка, губы облизавшая,
не успела. Двух цивилизаций
не соединила провода.
Два навстречу мчащихся состава.
Машинист сигает на ходу!
В толпах душ, рванувшихся к астралу,
в Конце света, как Тебя найду?!
Что творится!..
Может, ложь стокгольмская права,
если убиенному убийца
пишет в Рай ведущие слова?!
Нет страданья в оправданье тяги,
отвергающей дар Божий — жизнь.
Даже в «Бухенвальде» и в ГУЛАГе
не было самоубийств.
Чудо жизни, земляничное, грибное —
выше политичных эскапад.
Оркестровой ямой выгребною
музыку в дерьме не закопать!
Победили? Но гнетёт нас что-то,
что ещё не поняли в себе:
смысл октябрьского переворота.
Некое смеркание в судьбе.
(У американцев — в сентябре.)
Если кто-то и домой вернулся
и тусуется по вечерам —
всё равно душой перевернулся.
Всё равно он остаётся там.
Христиане и магометане.
Два народа вдавлены в «Норд-Ост».
Сокрушённо разведёт руками
Магометом признаваемый Христос.
Он враждующих соединил руками
в новую Столетнюю войну,
ненависть собою замыкая...
В землю ток уходит по Нему.
Надпись на шестом томе
Добавок-том назвал я впопыхах
«Пять с плюсом».
Он необычен и вульгарен, как
блядь с флюсом.
Плюс общий вкус, с которым
как ни бьюсь,
не сдвинешь.
Плюс драки вкус, который тоже плюс
не минус.
Плюс Ты, к которой тороплюсь.
Плюс времени моя неподсудимость!
Я жить любил, где глухомань и плющ,
но и на баррикадах не был трусом.
Плюс главное, о коем не треплюсь, —
трансляция иных незримых уст —
жизнь с плюсом.
Стиль новорусский непонятен мне —
икона с плюшем.
Я крестик Твой в разжатой пятерне —
пять с плюсом.
Двое
Если вдруг ненастьем замело
под Бореем —
Ты схватись за сердце. За моё.
Отогреем.
А когда мне будет «не того»,
я схвачусь за сердце. За Твоё!
На берегу
В лучах заката меж морского скарба,
раздавленного кем-то, на спине
нашёл я умирающего краба.
Перевернул. И возвратил волне.
Над ним всплывала белая медуза,
и он, горя клешнями под водой,
со дна, как герб
Советского Союза,
вздымался, от заката золотой.
Муза
Все мы Неба узники.
Кто-то в нас играет?
Безымянной музыки не бывает.
Тёлки в знак «вивата»
бросят в воздух трусики!
Только не бывает
безымянной музыки.
Просигналит «Муркой»
лимузин с Басманной.
Не бывает музыки безымянной.
Мы из Царства мумий
никого не выманим.
Мы уходим в музыку.
Остаёмся именем.
Чьё оно? Создателя?
Или же заказчика?
Одному — поддатие.
А другому — Кащенко.
И кометы мускульно
по небу несутся —
Магомета музыкой
и Иисуса.
Не бывает Грузии без духана.
Не бывает музыки бездыханной.
Может быть базарной,
жить на бивуаках —
но бездарной музыки не бывает.
Водит снайпер мушкою
в тире вкусов:
Штакеншнайдер? Мусоргский?
Мокроусов?
Живу как не принято.
Пишу независимо,
слышу в Твоём имени пианиссимо.
Жизнь мою запальчиво
Ты поизменяла —
музыкальным пальчиком
безымянным.
Полотенцем вафельным
не сдерите родинки!
Ты, моя соавторша, говоришь мне:
«родненький»...
Ты даёшь мне мужество
в нашем обезьяннике.
Не бывает музыка безымянной.
* * *
Нам,
продавшим
в себе
человека,
не помогут
ни травка,
ни бром.
Мы болеем
Серебряным
веком,
как Иуда
балдел серебром.
* * *
Вл. Войновичу
Похож на ёжика Войнович.
Румяный ёжик — это новость!
«Чиво?! — читаю: — Чи вам йов?»
Античиновничий Войнович
считает: «Повесть — это совесть».
Тропинок пыль не восстановишь.
Целует девку Иванов.
* * *
Архитектуру не приемлю,
когда вокруг лесной тропы
российскую больную землю
сосут кирпичные клопы.
Бульвар в Лозанне
Шёл в гору от цветочного ларька,
вдруг машинально повернул налево.
Взгляд пригвоздила медная доска —
за каламбур простите — «ЦветаЕва».
Зачем я езжу третий год подряд
в Лозанну? Положить два георгина
к дверям, где пела сотню лет назад —
за каламбур простите — субМарина.
С балкона на лагуну кину взгляд
на улочку с афишею «Vagina».
Есть звукоряд. Он непереводимый.
Нет девочки. Её слова болят.
И слава Богу, что прошла ангина.
Юбилей «Юноны и Авось»
Верим мы, что огорчительно,
в евро-доллары-рубли.
Но Резанов и Кончита
говорят, что смысл в любви.
Двадцать лет как нас захавала
зрительская толкотня —
Рыбникова, Захарова
и актёров, и меня.
Двадцать лет, как раскоряченных
политических слепцов
дразнит с юною горячностью
Николай Караченцов.
Сероглазый зайчик, Шанина
начала парад Кончит.
Музыка непослушания
в зале молодом звучит.
Минет век, но со слезами
будут спрашивать билет,
пока зрительницам в зале
будет по шестнадцать лет.
Пусть Резанов и Кончита
продолжают шквал премьер.
Для Тарзана и для Читы
поучительный пример.
* * *
В миг отлива микроскопично
перед чистым моим Четвергом
на песке отражается птичка —
точно ложечка с черенком.
Эту ложечку вертикальную
осторожненько соберя,
ты отложишь себе в телекамеру
для фамильного серебра.
Облака
Улети моя боль, утеки!
А пока
надо мною плывут утюги,
плоскодонные, как облака.
Днища струйкой плюют на граждан,
на Москву, на Великий Устюг,
для отпарки их и для глажки
и других сердобольных услуг.
Коченеет цветочной капустой
их великая белая мощь —
снизу срезанная, как бюсты,
в париках мукомольных, вельмож.
Где-то их безголовые торсы?
За какою рекой и горой
ищет в небе над Краматорском
установленный трижды герой?
И границы заката расширя,
полыхает, как дьявольский план,
карта огненная России,
перерезанная пополам.
Она в наших грехах неповинна,
отражаясь в реке, как валет,
всюду ищет свою половину.
Но другой половины — нет.
25-й кадр
Явление 25-го кадра.
Вырванные ногти Яноша Кадара.
Я помню жаркое без затей
рукопожатие без ногтей.
Ноктюрн?
Пожалуйста, не надо!
Ногтюрьмы.
ШопениАда.
Тасуйте пластиковые
карты!
Явление 25-го кадра.
МаЯКОВский.
РаДИОРынок.
Пришёл на рандевушка ушла.
ЖасМИНУЛИ мои денёчки.
СвиДАНИЯ — тюрьма.
Несут антисоВЕТЧИНУ на блюде.
Лорд Байрон инсестру — тру-ля-ля!
Тёлки-метёлки, вишьНевского кадры.
Африкомендовали борьбу со СПИДом.
Африкаделька — не для белых зубов.
Дельфинспектора подкормили?
Явление кадра 25-го.
— Микстура с повязочкой Арафата.
— Объевреили русопятого.
Интим — домашняя интифада
— Не тормози пяткой
истории колесо!
25-е кадры решают всё.
Аксёнов Васо — российский Руссо.
Сексуальд получает «Оскара», бля...
Маяковского — с корабля!
Похороны — это путь к Храму.
Прихрамывая музыкой, бреду
Сияющей БаХРОМОТОЙ дождя.
У Циклопа нет фуражки.
На лбу кокарда.
Отвечает попа рту:
«Будущее принадлежит
поп-арту!»
Закрыть бы глаза руками, забыться.
Ты научил нас, кадр двадцать пятый,
глядеть на все земные события
сквозь пару дырочек от распятия.
Подводные «Курски»
всплывут эскадрой.
Скрываем правду. Живём жестоко.
Нам тесен формат
двадцать пятого кадра.
Хочется кадра двадцать шестого!
Трещит синтетическое одеяло,
хочу натурального, шерстяного!
Хочу откровения, идеала —
обыкновенного двадцать шестого!
Надо решать с этими кадрами!
Глаза претворяют социальные беды.
Запреты на уровне зампреда.
Вырви глаз, но с тем, чтобы незаметно.
Без ментов ...!
И.о. Иова — Лев Шестов.
Фиалка пахнет алкоголем.
Алкоиды — прибежище «Аль-Кайеды».
Катилина меркантилен,
но желает кантилен!
Отвечает Канту Ленин:
«Интеллигенция — говно».
«Ростокино-Лада» —
ЦРУ кинуло бен Ладена.
У моря горе размером с дно —
сТЫдно.
Ты мой кадр двадцать пяТЫй!
На выставке ТЫшлера все цвеТЫ
— ТЫ.
Приеду в АхТЫрку опять — Ты.
Без тебя — булка,
с тобой — буТЫлка.
Пей «Зубровку», забудь Дубровку!
Народ — у бровки.
Когда слышу упрёк, что народ прост,
или просто с бабой иду в театр —
над городом вижу слова: «НОРД-ОСТ»
и «ТЕРАКТ».
Видеом ли мой давний глаза протёр
и накаркал страшный антракт?
Из окошка выпрыгивает актёр
актерактерактерактерактер —
сквозь него проступает слово «ТЕРАКТ».
Что творится!.. Опустите мне веки!
Чечевица —
гарантия от катара.
Вы — очевидцы двадцать первого века.
Я — человек двадцать пятого кадра.
А может, Иов — и.о. Шестова?
Я — поэт кадра двадцать шестого.
Похороны окурка
Обычай, не признанный Минобороной:
окурок хороним.
Студент я, разбуженный ночью
придурок, —
хороним окурок.
В грязи, по-пластунски,
подобно хавроньям,
характер хороним.
На белой простынке под крик:
«Бейте чурок!»
несём мы лежащий на спинке окурок.
Плывёт он, как в супе рожок
макаронный —
мы детство хороним.
Несём на подушке, как орден, его...
Упокой, Господи, душу окурочка,
раба Твоего.
Прощай, мой окурочек черножопый!
Взвод, топай
шеренгою, слитно под вопли старлея,
как теплоцентральная батарея.
Вы правы, сержанты с повадкою урок,
спалит всю Державу преступный окурок!
Бей наших, чтоб ёжились за кордоном.
Сахарова хороним.
Бей в зубы, чтоб вдребезги брызги
коронок!
Мальчишек хороним.
Под небом с горящим за нас Комаровым
Россию хороним.
Не топай по мостику шагом синхронным!
Держава сгорит. Нас мерзавцы раздавят.
Минздрав предупреждает.
Стреляем мы кучно, но все — в молоко.
Упокой, Господи, душу окурочка моего!
Прощай, мой окурочек самовольный!
Картошку окучивать, вынести войны —
зачем? чтобы властвовать
наркобаронам?!
Мы веру хороним.
Жасмин белокурый. Дымятся сирени.
Держава к окуркам ползёт на коленях.
С румяною курвой в халате махровом
любимых хороним.
Яйца курочек учат. С Запада рассвело.
Упокой, Господи, окурочек раба своего!
При свечках-мигалках
бездымного пороха
идут самовольные самопохороны.
Всё по’ хрену!
Сокурсник мой был одаренней
Сокурова —
хороним окурок.
Другой бедокурствовал, как Маяко...
Упокой, Господи, окурочка моего!
Мы в куртках дерзали, когда начинали.
Всё дымом ушло неизвестно куда.
От грозной Державы остался чинарик.
Сосите чинарики, господа!
Былые пророки ушли в выпивохи.
И здесь
мы с вами окурки великой эпохи.
Шиздец!
Бьёт сердце неистово. Пляшет барометр.
Нас Божия искра, окурок хоронит.
Что ж нам Божью искру в себе
просолить?
Даём прикурить!
— Зачем богохульствуете, Андрей?
Упокой, Господи, окурочек грешной
души моей.
Ну и розыгрыш! Кто-то подсунул между пакетиков с цветочным чаем пакетик ароматизированного презерватива. Я по ошибке заварил. Запахло резиной и цветочным одеколоном.
Если страждущие портянки,
словно куколки, размотались —
вдруг выпархивает Бортнянского
сладкогласая благодать.
Краткость жизни — мгновенье чудное,
между Чёрной речкой и Мойкой.
Кротко лунные жрёт жемчужины
кот в помойке.
* * *
По горизонту, не задев пустыни,
дождь пробегает, юбки подобрав.
Я говорю с тобою из верблюда,
похожего на первый телефон.
Ши-ша
I
Не на саксе в элегантном ресторане,
а в подвальчике по имени Ши-ша,
я тебе сыграю на кальяне,
называемая женщиной, душа.
На кальяне разыграюсь, на кальяне,
у шахидов есть на музыку запрет.
На Коране поклянитесь, на Коране —
гениальный написал его поэт.
О Коляне, что зарезали в Афгане,
воют демоны отмщенья и стыда.
Струйка тоненькая булькает в кальяне —
дым горячий и вода.
Под чадрами души женские и девичьи
не кадрят, — следят внимательно
за мной.
Как на выставке квадратов от Малевича
или зеркало обратной стороной.
Если призадумаюсь маленечко —
как живёшь ты, всем себя даря?
По интерпретации Малевича
женщина — чёрная дыра.
В этом, верно, правда мусульманская.
Ты румянишься, страдалица,
спрятав под красивой маскою
смысл Беспредметного лица...
На колени пред тобою, на колени...
Запах рая. Запах яблок. Мушмула.
Заменяющие музыку куренья
я вдохну, слюну смахнувши с мундштука.
II
Согреши душа — в
Ши-
ша.
Из твоей души
кошка не ушла.
По-английски — Shе.
По-французски — Chat.
Мягче Ци Бай Ши
ластишься шурша.
Ши-
ша.
А зрачки больши,
значит — анаша.
Ши-
ша.
У Тюрбан Баши
сторожа из США.
Где ж вы, крепыши,
наши кореша?
Вашим барыши,
нашим ни шиша?
Ши-
ша.
Марш в Манеж! Страши-
лища хороша!
Ши-
ша.
Смотрят из души
два карандаша.
Ши-
ша.
Хлопья анаши?
Мокрая лапша?
Ши-
ша.
Тихий порошок
падал не спеша —
снег босой пошёл —
как Иешуа.
III
Будущее стухло и прогоркло.
Не горюй. Покурим. Переждём.
Что-то булькает в кальяне, словно горло,
перерезанное праведным ножом.
Я вернусь под утро. Месяц выплыл.
И нетрезвою походкой, на весу,
я под мышкой, усмехаясь, как голкипер,
свою срезанную голову несу.
|
