Александр Мелихов

Анатолий Приставкин. Долина смертной тени: Роман-исследование

Издательская аннотация в общем верно передает содержание книги — книги очень хороших очерков, непонятно зачем названной романом: “Очерки бурсы”, скажем, уже пережили и переживут весьма длинную череду романов. И насчет зверей в человеческом облике тоже стоит уточнить, что ни маньяков, ни садистов, ни сверхчеловеков, ни невольников чести среди зверей не наблюдается: самое опасное в человеке то, что возвышает его над зверями, а не то, что с ними сближает, наши, человеческие, пороки суть продолжение наших, человеческих, достоинств.

В книге же известного прозаика самое страшное то, что она нисколько не страшнее многих и многих газетных публикаций и телепередач (в которых все ужасы мы видим едва ли не собственными глазами). Привычка к убийствам, особенно убийствам узаконенным, по-настоящему опасна, ибо нашу жизнь защищает не один барьер — барьер страха преступника перед “исключительной мерой”, но еще и барьер безотчетного трепета перед убийством любого человека, даже мерзавца из мерзавцев. Казни, укрепляя один барьер, разрушают другой, и какой из этих барьеров важнее, установить невозможно. Невозможно не потому, что у нас для этого не хватает ума, а потому, что эта проблема в принципе не имеет рационального решения.

Книга А. Приставкина уникальна вовсе не собранием ужасов, которые, повторяю, можно за месяц набрать в наших борющихся за внимание СМИ, — но лишь в его “Долине” можно пронаблюдать, как не юристы-профессионалы, но люди, олицетворяющие “всего-навсего” общественную совесть, спорят, где поставить запятую в словах “казнить нельзя помиловать”. И никаких объективных, то есть убедительных для всех без исключения, аргументов они не находят. Более того, чужая принципиальность — следование неизменному монопринципу — оппонентам представляется беспринципностью: “Беспринципно всегда голосовать против казни”. — “Беспринципно все время голосовать за казнь”. Сам же Приставкин интуитивно пришел к выводу, что в комиссии должны участвовать люди разной степени жестокости и мягкосердечия.

В самом деле, в прениях о смертной казни, как и во всех прочих серьезных, а следовательно, трагически неразрешимых вопросах, борются не добро со злом, а добро с добром, то есть сталкиваются одинаково ценные и необходимые миру принципы. Мир не может обойтись как без принципа милосердия, так и без принципа возмездия, и вопрос о пропорции того и другого в каждом конкретном неповторимом случае должен решаться неповторимой борьбой интуиций. В трагических вопросах всегда участвуют аргументы трех типов: рациональные, стремящиеся оперировать проверяемыми фактами, эмоциональные (“не знаю почему, но душа требует”) и метафизические, апеллирующие к каким-то абсолютам. Однако каждая сторона всегда находит возможность любой абсолют повернуть в свою пользу, так что метафизические аргументы суть только маски эмоциональных.

“Христос велел прощать врагов”, — напоминает Толстой. “Своих, но не Божиих”, — уточняет протопоп Аввакум. “Казнь преступника — это всего лишь исполнение Божественной воли”, — убежден Фома Аквинский. “Казнить преступника следует только для того, чтобы он не мог повторить свое преступление”, — считает прагматик. “Преступника следует казнить, даже если точно известно, что он не повторит своего преступления, а, напротив, принесет пользу, — учит идеалист Кант. — Справедливость не должна становиться предметом торга”.

Если же ограничиться аргументами рациональными, то есть задаться конкретным вопросом, уменьшают ли казни количество убийств, то окажется, что с 1764 года, когда Чезаре Беккариа выпустил в свет свой трактат “О преступлениях и наказаниях”, никакого качественного прорыва в дискуссии не произошло. Статистических-то исследований проведены сотни, но три четверти из них вообще не улавливают связи между убийствами и казнями, а оставшаяся четверть спорит о том, положительная эта связь или отрицательная. Я же как профессиональный математик берусь доказать, что вопрос о применении смертной казни не может быть решен рационально, а потому, высказываясь “за” или “против” смертной казни, мы характеризуем не проблему, а собственную личность. Возьмем идеальный случай: суд расширяет применение смертной казни — и убийства идут на убыль. “Ага, мы оказались правы!” — торжествуют сторонники казней. “Ничего подобного, — возражают их оппоненты. — Казни ожесточают общество, а потому отдаленные последствия казней через пять, десять, двадцать лет будут удручающими. Поэтому нужно рассматривать статистику не за один-два года, а лет хотя бы за десять—двадцать”. Но за десять—двадцать лет произойдет множество событий, которые тоже способны влиять на состояние преступности, например, изменится уровень жизни, безработицы, потребления алкоголя, доля молодежи в структуре населения, разразятся локальные войны — и т.д., и т.д. Словом, влияющих факторов можно набрать больше, чем наблюдений, а потому установить влияние собственно казней так же невозможно, как решить одно уравнение с двумя или десятью неизвестными.

Итак, проблема “Смертная казнь — за или против?” рационального решения не имеет. Но вот на какой аспект проблемы социологи обращают слишком мало внимания, — на вопрос, кого мы казним? Благодаря Анатолию Приставкину вместо шаблона “чудовище” мы начинаем видеть в убийцах реальных людей с трагической предысторией. Конечно, и таких можно казнить, но, по крайней мере, делать это с открытыми глазами. А то ненавидишь абстрактное чудовище, а казнишь реального человека...

Словом, книга серьезная, а потому неточности ей особенно не к лицу. Когда в названии моего эссе “Казнь как прикладное искусство” перед “как” ставится запятая, — это еще полбеды. Но когда знаменитый автор “Половой психопатии” Крафт-Эбинг (1842—1902) как будто бы со слуха именуется Крафом Тебинком, — это тот самый случай, когда мелкая фактическая неточность позволяет противникам подорвать авторитет всей книги. Цитаты тоже не мешало бы сверять. Строку “Милость к павшим призывал” А. Приставкин называет “христоматийной” (так!), но у Пушкина-то “падшие”! И в галерее Уффици два “ф”, а не два “ц”. Словом, при подготовке второго издания — а книга того заслуживает — я готов самолично вручить автору списочек опечаток. Их немного, но книга, способная подвигнуть на острую полемику, должна быть и с этой стороны защищена.