Александр Уланов

Кирилл Медведев. Все плохо

“я перевожу сейчас детектив для журнала иностранная литература это детектив для новой серии приложений к этому журналу которая называется по-моему “книга в дорогу”...”

Текст неторопливо тянется дальше. Некоторые истории, завершающиеся, возможно, некоторыми выводами из пережитого опыта. Чистое повествование без малейшего усилия концентрации смыслов, придания тексту многозначности и объема. Обсуждать, стихи это или не стихи, вероятно, неплодотворно: а кто точно знает, что такое стихи? К тому же за Медведевым тоже есть традиция — например, американец Чарльз Буковски, успешно им переведенный. Возможны другие вопросы.

Стиховая разбивка повествования, паузы после каждой строки неизбежно придают тексту весомость, возводят его в квадрат. Автор говорит — и явно любуется собой, говорящим. И вообще приятно вставить в стихотворение упоминание о том, что девушка Анна Хениг написала об авторе в газете “Берлинер Шпигель”. Нарцисс? Этот миф в применении к современному человеку рассматривается сейчас все чаще, например в работах французского философа и социолога Жиля Липовецки.

Но что говорит этот Нарцисс? (Разбивку на строки снимем: стихи, если они стихи, способны сами за себя постоять.) “У меня такое ощущение / что никто не хочет сейчас / добросовестно работать / что все хотят / поскорее отделаться / и получить свои деньги...” — это не речь приговского персонажа, репродуктора въевшихся под кожу банальностей, это именно речь героя, дальше последует длинный и заинтересованный монолог о том, что честно работает только сумасшедшая дворничиха, которой якобы пробил голову отец, служивший в НКВД. “Иногда мне начинает казаться / что люди многовато темнят, / что они слишком много хамят / и изворачиваются... / люди в основном заняты / удовлетворением / какого-то своего жалкого тщеславия / и мелких амбиций...” Что ж тут скажешь, часто это правда... Причем это включается Медведевым в такой массив эмоционально пережитого опыта, что об отстраненности героя от резонерства и речи быть не может.

Герой Медведева — в общем, неплохой человек. Честный, уклоняющийся от участия в “крысиных бегах” за успехом любой ценой (единственная замеченная им живая душа в одной редакции — больной церебральным параличом: “мне казалось / что он очень хорошо смотрится / на фоне подтянутых / молодых жополизов”). Он умеет чувствовать чужую боль. В жизни с таким человеком, наверное, надежно — но скучно. Речь не идет, разумеется, о том, что эти качества противопоказаны поэту, который должен быть аморальным демоном... Речь идет только о том, достаточно ли этих качеств, чтобы быть интересным поэтом? Все же хороших людей больше, чем хороших поэтов.

Стихи Медведева обладают свойством, ценным для эстрады: легкостью отождествления слушателя с героем (на это указывает и Дмитрий Воденников в предисловии: “Когда я читаю стихи Кирилла Медведева, мне кажется, что это все — про меня”). Многие гуляют по городу и пьют портвейн. Многие что-то переводят, пишут какие-то статьи и, соответственно, порой имеют какие-то проблемы с выплатой гонорара издательством или редакцией. Кто не натыкался на вымогателей-санитаров или пьяную компанию, которая никак не может взять в толк, что встреченный на улице — не Леха? У кого из подростков не было конфликтов? “...родители / (милые идиоты) / почему-то уверены / что кто-то может / растлить их драгоценного выродка / лучше чем они сами”. Кого не берет тоска от повального увлечения фотографией и видеозаписью, омертвляющими прошлое, превращающими его в механические консервы? Последние два слова принадлежат, впрочем, автору этих строк — Медведев говорит примерно это же, но раз в десять длиннее. Видимо, фигуры речи недопустимы для него, как могущие солгать. Лучшее средство от головной боли — гильотина.

Появление таких стихов и их популярность (по крайней мере, в некоторых московских литературных клубах) — симптом (тем более тревожный, что не единичный) стремления к стабильности любой ценой — пусть даже морализма и упрощения. “Самые красивые и талантливые девушки / уже давно развращены до предела / собственной никчемностью / или пустотой” — после таких возмущений и обобщений не за девушек страшно, а за героя стиха... Причем предметность и подробность описаний, подводящих к подобным “открытиям”, у Медведева весьма велики, это не холодная игра концептуализма, это вовлеченность и “новая искренность”...

И порой появляется некоторый объем — например, на переходах от самобичевания к эйфории. “Я не могу понять, / почему я чувствую себя / таким счастливым; / самым счастливым / из них из всех...” Может быть, причина счастья — спокойствие, отстраненность от городской гонки. Может быть, счастье вызвано умением видеть — например, проход из пяти подворотен подряд около Смоленского бульвара. А может быть, это лишь попытка героя убедить себя в собственном счастье и моральном превосходстве. Хотя едва ли этот объем появился намеренно, в книге многовариантность не рассматривается как достоинство. “Мне кажется, что если ты что-то делаешь / то тебе нужно / как можно меньше / сомневаться в этом; / причем неважно, что именно ты делаешь...” И на слова книги о том, что “творчество / это мука”, остается ответить, например, словами из “Четвертой прозы” Мандельштама о труде поэта как озорстве, беззаконии и случайности.

После ХХ века уже не нужно доказывать существование поэзии в повседневности. Водосточная труба становится флейтой (не переставая быть водосточной трубой!), апельсин на столе — предмет напряженного всматривания, доходящего до зернышек. Но можно пойти другим путем, придать значение переживанию настаиванием на нем как на стихе. Напечатать бумажные деньги, за которыми — лишь искренность желания, но не работа вслушивания. Инфляция неизбежна.