Александр Касымов

Иван Ахметьев. Девять лет

Путевые работы в беспутной области

Иван Ахметьев. Девять лет. — М.: ОГИ, 2001.

В 1993 году Иван Ахметьев выпустил сборник “Стихи и только стихи”*. И, хотя с тех пор до появления на свет рецензируемого издания прошло не совсем девять лет, можно представить себе, что именно этот промежуток времени подразумевается в названии.

Обложку той книги нарисовал Эрик Булатов, редактором был Всеволод Некрасов. Выглядела она как старательный самиздат. Таким образом, то издание расставило акценты по местам (эстетические пристрастия автора ясны заранее), а нам сейчас остается только воспользоваться этим.

Концептуализм — штука двусмысленная хотя бы потому, что придумали ее художники, а дружившие с ними поэты попробовали заполнить словами незаписанное пространство.

Дабы не возвращаться к теории, одна цитата:

…Русский концептуализм сосредоточил свое внимание прежде всего на кодах репрезентации сакрального в современной культуре**.

Действительно, Свобода есть свобода Всеволода Некрасова — совершенно другой код, чем, например, Я знаю, саду цвесть Маяковского, хотя и тут, и там подразумевается некий миф (договоримся считать антимиф формой мифа) о лучшем, более счастливом и более привольном будущем.

Произнеся заклинание несколько раз, концептуалист в последней строке добавляет к нему еще один атом, как будто уже присутствоваший в структуре, но на самом деле в добавленном — другие электроны. Это — не та свобода, а — другая. Кажущееся совпадение символов оборачивается разностью зарядов. Симметрия становится несимметричной. Отраженное не узнает в зеркале отражения.

В том и дело.

Андеграундная религия свободы есть безбожный культ, не только вычитаемый из советской культуры, но и прибавляемый к ней.

Картина в этой системе всегда будет плакатом, но и иконой одновременно. Стихотворение можно распространить в качестве прокламации, а можно бережно пронести мимо трибун на первомайской демонстрации или… хотя бы в День примирения и согласия. Подмена, передерг будут замечены не сразу. Те и эти символы — вещи, исключающие, но и понимающие друг друга тоже. Отсюда — невероятное оттолкновение в форме притяжения.

Концептуальность (идеологизированность) советского искусства пародируется антисоветским концептуализмом…

Но мы обещали про актуальность.

Она обозначается вовсе не только датой выхода книги, но и тем, что при попытке смены общественно-политической парадигмы (таковую, я полагаю, мы переживаем под управлением государственников, пытающихся рулить в державе) на повестку дня опять выносится вопрос об эстетике официальной и неофициальной, андеграундной. Ибо они существуют в связке, парой, как свет и тень, как день и ночь, как верх и низ (не забудем, что любое стереометрическое тело всегда можно перевернуть!). Что есть свобода теперь? И есть ли она вообще? Что пародирует теперь концептуализм? Почему пародия теряет связь с пародируемым? Почему этот стих теряет (или может, или должен потерять) свою ироничность?

В сборнике Ивана Ахметьева, вышедшем в 1993 году, первым стоит стихотворение из двух строк, разделенных множеством пробелов:

Симметричность несимметричного здесь доведена до предела. Тютчевское метафизическое молчание осмысляется чисто по-советски — скрываться необходимо тем, кто нечист на руку. Ироничность контекста такова, что каждый читатель, улыбнувшись, задумается о стране, где все воруют и где всё — скрытно. Повелительное наклонение здесь не становится императивом, а остается обращением и к одному собеседнику, и к множеству. Тут есть пародия на пресловутые призывы ЦК КПСС к датам. Только краткость формулировок (ерническая незавершенность) создает музыку, отличную от той, которая исполнялась во время всенародных торжеств.

Чижик-пыжик, смывайся, если украл.

В той давней книжке были карточки-клетки. Каждый опус оказывался в рамке (легко представить эти тексты висящими на художественной выставке). В новом сборнике — только пробелы отделяют текст от текста. Иногда кажется, что это — строфы одного большого стихотворения.

Легко соединить эту переложенную пробелами строчку и с той пародией на Тютчева (на советское восприятие Тютчева — метафизика подменена рассуждением об успехе в сложных условиях социалистического соревнования всех с родным государством). Не стих, а словцо, годное под рубрику “Фразы” или там “Офонаризмы” из либеральной еще “Литгазеты”.

И вот эти множественные пробелы — воздух, которым дышит и не может надышаться стих, — они есть пространство молчания и осмысления, они — соединяют поэтические созвучия, заставляют их перекликаться — смыслово и звуково.

Если так важны паузы, значит — еще важнее звуки.

Я не хочу быть зоотечественником, но я задумываюсь:

Тут, как и почти всегда у концептуалистов, взгляд заканчивается жестом. Жест уже и есть изображение.

Театр мимики и жеста. И афиша или программка.

(А на выставке изобразительного искусства были бы — этикетки.)

Жест оборачивается звуком.

Массовое действо одиночки.

Мы тоже так думали, точнее — ощущали, но — высказался Ахметьев.

Лирическая эпичность — я как частица мы. Хотя, может быть, и не-мы.

Мне кажется, что из всех концептуалистов Ахметьев — самый лиричный: жест не отделился от руки, звук остался на губах сказавшего.

Как же жить, не разговаривая, когда в разговорах — смысл жизни.

Имя города выделено жирным.

Или даже любовное (с неожиданным для этого автора пафосом, но и пронзительной нежностью):

О разговорах. Как раз из них рождаются эти стихи. Два плана. Для начала про первый. Помните то время, когда все мы сделались вдруг политически активными? Отзвуки тех речей — Ельцин, война та, война эта… Русский — не русский. Обывательские голоса, слушающие “голоса” (в том числе и отечественные, и зоотечественные)… Как это тогда называлось? Что с нами происходит? С нами — ничего! Впускаются звуки, в стихах остаются отзвуки.

От детского удивления — к привыканию, к отстраненности высказывания (и от высказывания), к разрезанию свежей газеты на буквы, дабы склеить из них свой текст. Иногда торжественный, как транспарант.

Транспарантик.

И все. Дорожный знак и грустное размышление. Вернее, подавленный вздох. Превратившийся в символ отдаленности, недоступности, запретности. По этим путям — не ходить, но они есть…

И если мы вынесли в подзаголовок присутствующего в этих стихах своим отсутствием политрука, то это к таким горьким строчкам. За время преодоления пробела может случиться и выстрел, и инфаркт.

Если нет (и не надо) места для карикатуры Бор. Ефимова, для плаката Бор. Пророкова (нам, нынешним, достался Бильжо!) — достаточно штриха-жеста-пробела. Жест повисает в воздухе пробела, штрих застывает на полях. Молчи-скрывайся-смывайся!

Ирония становится все печальнее. Смех вытесняется улыбкой, улыбка — усмешкой.

Теперь о втором плане.

Ремесленник, Иван Ахметьев знает ремесло и с удовольствием говорит о нем, говоря о товарищах по цеху и комментируя изыскания теоретиков.

Если стихи эти вообще предполагают авторскую позицию, то она здесь:

Это, что ли, про музу, которой сказано: смотри — сестра твоя родная? Или про инструмент, которым сестру полосуют?.. Или:

Проморгать весь сюжет с “концептуализмом” — самый пик вековой драки!***

Или:

Подчеркнем для себя последнюю строчку.

Тут сразу вспоминается, что “ни разговаривать, ни жить” при чужих. Потому что в стихах Ахметьева очень много своих, к которым он все время обращается, которых он все время задевает, создавая впечатление у читателя, желающего понять схему (а как это работает?), что есть такой тесный кружок поэтов-мастеров, в котором и мастерят вечный двигатель поэзии. Может быть, из дощечек, как в одном из рассказов Василия Аксенова.

Тут дощечки другие.

И дело не в вечном двигателе. А в том, что бог — двоится и троится.

Кто из них чье отражение?

Концептуализм по отношению к соцреализму (и еще много к чему) — нигилизм. Само по себе его малословие нигилистично. Помещая в раму и выставляя на всеобщее обозрение две-три строчки, мы помещаем в нее формулу опровержения предыдущей художественной реальности.

Даже художественная реальность подразумевает и бога, и его пророка.

Типичные характеры в типичных обстоятельствах!

У концептуалистов обстоятельства подвала, где читатель книг различает на одном уровне книги и ноги (это тоже цитата из стихов Ахметьева, хотя как же балкон и десятый этаж?). Из-за них не видно лиц. Надо поднять взгляд выше. Из-за них не видно лика — он еще выше.

Сотворить художественный мир — припомнить его. Сотворить мир — тоже… припомнить?

Стих начертан, мир — предначертан.

Бог, возможно, первый концептуалист.

Структурный элемент, приснившийся Богу, — хаос. Информация, упорядочивающая хаос, — концептуальна…

Концептуальна?

Так, кажется, мы договариваемся до метафизичности концептуализма. Все более серьезнеющий концептуализм, пародируя Творца, перестает что-то вытворять.

Когда божественный слоган до слуха нашего коснется… Почему это не Ахметьев?

Б. Гройс преувеличивает значение мифа для концептуализма. Во всяком случае, если говорить о поэзии, то есть именно об Ахметьеве, миф — почти корова, дающая молоко (или цистерна, из которой его продают). То есть нечто, без чего просто невозможен метаболизм, дело житейское.

Когда миф опровергается — нарушается обмен веществ.

Но на шею корове всегда можно повесить бубенчик.

Можно даже — два бубенчика, а потом сравнивать звуки, которые польются по лугам и пастбищам мегаполиса.

Советская мифология — несколько страниц в мифологическом словаре. Их не вырвать и не опровергнуть. Их можно пережить.

Концептуализм — форма такого переживания.

Клише “партия и правительство” незаметно подменяется другим. И это правильно. Поэзия — не езда в незнаемое, а искусство подмены. Любовь к городскому, газетному по происхождению, телевизорному по взрослению и т.п., фольклору делает сердце зорче, а руку точнее.

Концептуализм сам есть фольклор. Недаром в стихах Ахметьева есть образ автора, но только не этого. Всегда есть другие авторы других стихов, а также интерес к тем стихам.

Незаметность — тоже миф: об отсутствии мифа. Эпос об отсутствии эпоса. Незаметная великая эпоха!..

Слово звучит, когда Иван Ахметьев хочет. НВЭ не проморгана.

* Иван Ахметьев. Стихи и только стихи. — М.: Библиотека альманаха «Весы», издательская квартира Андрея Белашкина, 1993.
** Борис Гройс. Утопия и обмен. — М.: Знак, 1993, 308 с.
*** Всеволод Некрасов. Справка. — М.: Постскриптум, 1991, с. 4.