Федор Боровский

«Слава героям!»

Федор Боровский родился в 1933 году. По специальности — геофизик, работал в геологических экспедициях, много лет преподавал в Иркутском геологоразведочном техникуме. Автор четырех книг прозы. Живет в Иркутске.

Рядовой Клиос Арахамия выкарабкивался дважды, а то и больше, — смотря как считать. И все сам, сам, без помощи: жилистый, выносливый, упорный, бесконечно терпеливый. Кто и чем мог помочь ему в этом герметически замкнутом, неподвижном терпении? Он словно бы останавливал в себе все — жизнь и смерть, само время. Только не мешайте, ребята, только не мешайте...

Он и в этот раз отбросил все, что ему предлагали, — снова сам, снова сам; не мешайте, говорю же вам, не мешайте! Ему и не мешали, по-моему, — напрасно. В третий раз смерть не промахнулась. Словно поняв, что с налету, с наскоку таких не взять, она обложила его и все равно одолела — осадой, на измор, терпением и упорством, не уступающими его собственным. Что ж, ей ни того, ни другого не занимать, ей-то, стерве костлявой, веку отпущено — бесконечность. Клиос этого не понял, а если и понял, то не поверил, может, — и до самого конца.

В первый раз он попался на ее пути летом сорок четвертого, во время Белорусского наступления, точнее сказать, к концу его первой недели. Как и всегда в начале большого наступления, в передовых порядках была жуткая каша, наши и немцы перли на запад наперегонки, они — чтобы удрать, мы — чтобы не дать им этого сделать. Вот в этой-то каше полк Клиоса, шедший лесными проселками северней железной дороги на Пинск и Брест, — где посуху, а больше через вонючие грязные топи, по хлипким тележным гатям, — нарвался на немецкую колонну. В общем, это был для них не первый бой.

Дивизию ввели в прорыв во втором эшелоне, в уже проломленную брешь:

— Ну, брат, давай, гони... Твое дело — темп. Темп и темп.

Он и гнал, его звали полковник Никитин, а другому полковнику, Скворцову, командиру третьего полка, выдвинутого на правый фланг, на параллельное направление, он сказал почти то же самое:

— Ты у меня резерв и прикрытие. При нужде поддержишь с фланга. Опоздаешь — трибунал. Так что гони и не отставай — темп и темп. Понял?

Скворцов понял, чего ж тут было не понять? Рота танков, двухбатарейный дивизион пушек семидесяти шести на автотяге. Батареи были трехорудийные, некомплектные, и это само по себе было бы ничего, шести пушек ему хватит, все равно развернутой танковой атаки не будет, негде. Но старенькие ГАЗ-АА в передках выглядели так хлипко и ненадежно, что он не выдержал и попросил дивизионного артиллериста:

— Слушай, дай на “Доджах”, а? Пускай батарею. А этот дивизион себе оставь. Или лошадок — утону же...

— Не дам!.. — окрысился артиллерист. — Самому надо, я тоже не о двух головах.

Скворцов не стал спорить, только матюгнулся в бессильной злости, махнул рукой и ушел. Раньше надо было думать, с самим комдивом разговаривать, когда получал задание, когда они водили пальцами по карте, выискивая среди голубой болотной штриховки черные извилины проселков. Тот бы дал. Он и сам все прекрасно понимал и злобно чертыхался, отправляя хороший полк барахтаться в болотах, но оставить фланг совсем открытым не мог — за три командирских года немцы отучили его забывать правила и рассчитывать на авось. А теперь, что ж... И артиллерист, и комполка знали свое начальство довольно, чтобы не соваться к нему за переменой уже принятого решения, и потому Скворцов примирился. В конце концов, немец у него будет не тот, что на магистрали.

Немец и был не тот. Но и “не того” немца голыми руками брать непросто, а что осталось? К концу второго дня ни танков, ни пушек уже не было, завязли. Глядя на грязных по самую макушку танкиста и артиллериста, измотавшихся за два дня так, что ноги не держали, Скворцов даже не матерился. Взять с них все равно было нечего, вины на них никакой, и так сделали, что могли, и даже больше. Куда ж денешься, если все дороги, похожие на дороги и пригодные для езды, шли поперек, а то, что шло вдоль, петляло от болота к болоту, от одной топкой речки до другой, броды и гати лошадь-то с пустой телегой еле держали. А тут — танки... Людей смешить. Эх, комдив, комдив... Сказать, что дурак, так вроде бы и нет, за четыре месяца командования ничего такого заметно не было, все шло нормально, а тут вдруг отлил пулю — разменял хороший полк ради немца, которого и в расчет-то брать не стоило. Рисковать надо было. Наступления без риска не бывает, да и нет тут на флангах серьезного немца, два месяца готовились, не могла фронтовая разведка и армейские оперативники его проморгать.

Но что бы он себе ни думал, а выполнять приказ все равно было нужно, потому что приказ есть приказ. Едва выбравшись из болот у озера Червонное, даже не обсохнув и не отчистившись от грязи, а только наскоро перекусив всухомятку и задержавшись ровно настолько, чтобы собрать отставших, скомпоновать батальонные колонны и перестроиться, Скворцов вдруг обнаружил у себя на хвосте немца. Вполне боеспособного немца, при четырех танках, при артиллерии, — правда, сосчитать пушки не успели, — хоть и потрепанного, но уже успевшего привести себя в порядок. Как потом оказалось, немцев было около двух батальонов полного состава, собранных энергичным офицером из остатков частей, которые Никитин сбросил с главной магистрали. Они пришли с юга по хорошей дороге, были довольно бодры, а главное — злы. Им пришлось удирать; им было нужно на запад, и быстро; под жесткую команду: “...main Befehl: ihr mьssen...”* — уже сведенные в роты, взводы, отделения, при ефрейторах и лейтенантах, они уже успокоились, пришли в себя и перли вперед настолько решительно и настолько стройно, насколько позволяла дорога. Танки они, надо полагать, со временем утопили бы, пушки тоже, но покамест против едва ли не десятка орудийных стволов Скворцов мог выставить только ручное оружие да минометы. Когда к нему прибежали двое отставших — он и не разобрал, кто, настолько они были заляпаны грязью, — взмыленные, шатаясь и едва ворочая языком от усталости, и путано, бессвязно выложили все, что видели своими глазами, он только плюнул для отвода души, но решенье принял сразу, мгновенно.

Скворцову нужно было оторваться и перегруппировать силы. От полка у него осталось не более двух третей, так что числом они с немцем были, пожалуй, вровень. Да только у того артиллерия, и лезть на него в лоб — дело дохлое: расплющит. Нужно воспользоваться лесом и болотом, повесить ему на фланги подвижные группы и заставить палить во все стороны сразу. У него наверняка туго с припасами — Скворцов воевал почти с начала войны и прекрасно знал, что такое драп, даже и организованный. Тут уж не до обоза. В общем, шансы были, и комполка присутствия духа не терял. Все получится; но сначала нужен заслон. На час хотя бы. А еще лучше — на два. Но на час — обязательно. Окопаться ты не успеешь, используй неровности, деревья. Вон бугор, вон другой, вон канава... Против артиллерии, конечно, тяжело, но ты всех сразу не показывай, держи загашник до последнего, тогда продержишься, а там и мы... Но, конечно, действуй по обстановке. Все понял? Выполняй!..

Такой приказ получил командир арьергардной роты, в которой рядовой Клиос Арахамия был левофланговым, то есть самым малорослым. Он состоял при ручном пулемете без второго номера — того двумя днями ранее отправили в госпиталь. Задачу они выполнили. Шестьдесят четыре человека при четырех пулеметах. Как они это сделали, никто никогда не узнал, рассказать оказалось некому. Потому что выручить их Скворцову не удалось, и не по своей вине. Минут через пятнадцать по уходе, километра за полтора от заставы, еще в прямой слышимости уже начавшегося арьергардного боя, он собрал комбатов наскоро обсудить ситуацию и отдать приказ о перестроении, чтобы вернуться и встретить немца как подобает — лицом. И именно в этот момент, словно специально подгадал, пришел по рации приказ от Никитина, приказ, поставивший точку в судьбе Клиосовой роты. Под Житковичами, у перекрестка и на станции, немец успел построить приличную оборону, уперся всерьез и отбил две атаки. Отбил жестоко, напомнив Никитину, с кем он имеет дело. Маршевый батальон и почти все штрафники легли в бесплодных попытках сбить его с позиции, полтора десятка танков угрюмо дымили перед немецкими траншеями. Нужно было либо разворачиваться, устанавливать и пристреливать артиллерию, искать у врага бреши и разрывы в казавшейся еще сплошной обороне, либо обходить. Обходить было некуда. И к югу, к Припяти, и к северу, к Червонному, тянулись болота, дивизией и даже полком не пройти. Время, время... Сколько его потребуется? День-два уж точно, а если неделя? Ох, не сносить головы, командарм такой затычки ни за что не спустит. Да и не только в этом дело. Впереди были Лунинец и Пинск, впереди были переправы через Случь, Лань, Цну, Бобрик, Весельду, не считая мелочи; все они текут на юг, и на любой из них немец мог крепко зацепиться по высокому западному берегу, выковыривай его потом. Только время ему и было нужно, только время. Командующий не зря торопил: “...темп, темп, темп!..”. Больше темпа — меньше риска. И для дивизии меньше, и для собственной головы.

Оставался Скворцов, который где-то там, на севере, тонул в болотах, тех самых болотах, что так мешали Никитину обойти немца. Что ж, ему и карты в руки. Стоял он хорошо, как раз там, где нужно, и дорога у него была — от Буды на юг, в обход Червонного, точнехонько в немецкие тылы. Он без танков и артиллерии, но минометы сохранил, конный обоз тоже, так что припасов ему хватит.

— Ты все понял? — шпарил Никитин открытым текстом, не боясь перехвата. — К утру чтоб был на месте. В пять ноль-ноль я начинаю артподготовку, в пять пятнадцать пойду. Специального сигнала тебе не будет, так что ориентируйся сам. Разведку организуй тоже сам, у меня данных — ноль. Арьергард брось, дай бог, чтобы тебе вообще времени хватило, опоздаешь — своими руками голову оторву. Понял? Коли так — действуй.

Зря, конечно, он оторванную голову поминал, для серьезного командира приказ и без угроз приказ, но, в общем, обстановку и задачу он изложил четко, и Скворцов тут же, с ходу, расстелив простыню пятикилометровки, принялся растолковывать их комбатам. Минут десять они совещались, прислушиваясь к бою за лесом. В рваную пулеметную и автоматную трескотню врезались гулкие, жесткие удары пушечных выстрелов; это значило, что немец принялся за Клиосову роту всерьез. Может, не разобрались с налету, с кем имеют дело, и переоценили врага, а может, очень уж торопились.

— Ладно, — сказал Скворцов начальнику штаба, когда комбаты разошлись. — График движения ты мне сделаешь на ходу. Час тебе времени. Дорога дальняя, ночь коротка... И выкрои мне пару часов на отдых и разведку. Где можно спрямить — спрямляй, где можно по воздуху — перелетай. А уж комбатов я сам наскипидарю...

И двинулась, пошла полуторакилометровая полковая колонна, втягиваясь в бешеный темп почти непосильного марша: в скрипе колес, в тяжелом топоте, в пыли и злобных матюках... Он все-таки послал связного арьергарду: кто еще жив, пусть уходят и догоняют — они свое сделали.

Только связной не дошел. Вернее, дошел, но был убит и приказа не передал. Через сутки, когда Скворцов вернулся на свое направление, немца уже и след простыл. Комполка посадил на телеги похоронную команду, прихватил десяток автоматчиков из комендантского взвода верхами и поехал посмотреть на своих. Они его не догнали, на обратном пути не попались — значит...

Они ехали навстречу мощному потоку немецкого следа, посуху, вдоль гребня пологого невысокого увала, и он только теперь оценил по-настоящему, каков был тот немец, которого должна была задержать арьергардная рота. Даже и посуху они истерли в пыль и дорогу, и обочины куда сильнее, чем его собственный полк. Следы солдатских сапог путались с лошадиными копытами, с фигурной вязью пушечной резины и — раз, два... господи спаси! — два лафета шестиствольных минометов, уж на этих-то голубчиков он насмотрелся, — да еще рубчатые танковые колеи... Он спе’шился, присел над танковым следом. А ведь не только танки. Тут еще, похоже, бронетранспортеры... Как же он, такой могучий, сбоку оказался, не там, где нужно? Догони он Скворцова под Житковичами — и смололи бы они полк в два жернова — в муку. Но не догнал. Не догнал, потому что времени, скорей всего, не хватило, не успел дотемна в обстановке разобраться, а связи, похоже, нету. И, значит, ушел вперед и где-то встал, и теперь его — такого! — придется выковыривать считай что голыми руками. Так сколько же, ну-ка! ребята его держали, если он — не успел? Против такой-то силищи! Молодец, лейтенант! А ведь мальчишка совсем, и года нет, как из училища. Быть тебе героем, сынок, когда разнарядка в дивизию придет, пусть и посмертно, — костьми лягу. Не станет комдив спорить, потому что это ты ему дорогу в Житковичах открыл, ты, а не я...

Ничего не ждал Скворцов, ни на что не надеялся, он уже за километр разглядел и понял, что ему предстоит увидеть, на что придется смотреть. Там кружилось воронье, вверх-вниз, вверх-вниз, кругами, спиралями, восходящими и нисходящими, иногда вдруг круги совпадали, и тогда птицы сливались в мрачный черный смерч; пронзительный хриплый крик растекался над дорогой, над болотом, над редким сосняком, над таволгой и жимолостью подлеска. Угрюмое было зрелище, но то, что он увидел, было еще страшнее, еще угрюмее, хотя он и успел уже за годы войны привыкнуть к таким картинкам — после любого боя, в сущности, поле выглядело не лучше. Обожравшиеся вороны тяжело и лениво взлетали с земли, пока всадники пересекали неширокую поляну между лесом и приболотным кустарником. Кустарник накануне был довольно густым, но сейчас почти нацело ссечен огнем, разметан взрывами, затоптан гусеницами и ногами. Только одинокие ветки, поломанные, размочаленные, уныло торчали над жестоким разором — над воронками, головешками, комьями разбросанной земли. За кустарником, наполовину утонув в болоте, чернел обгорелый танк. Черт его знает, как он туда залетел. Скорее всего, подожженный, потерял управление, а может, и сам заехал, чтобы сбить пламя — из притопленного танка выбираться легче, чем из горящего. По другую сторону дороги, уже на сухом, почти посреди поляны валялся, задрав к небу гусеницы и колеса, тоже обгорелый бронетранспортер. Видать, немцы сами сбросили его с дороги. А между транспортером и береговым кустарником аккуратными шеренгами лежала рота во главе с командиром. Лейтенант, потом три сержанта, потом остальные пятьдесят человек в четыре ряда. Лица и руки у них были расклеваны почти до костей, тела вздулись, тяжелый смрад висел над поляной. Но пилотки были аккуратно заправлены под ремни, и оружие лежало поперек груди под разорванными в лохмотья, облепленными мухами руками. Мухи вились тучей, их плотное, тугое гуденье заполняло пространство, ему не было предела, казалось, весь мир гудит и звенит — земля, воздух, болото, поломанные и покореженные кусты, деревья, даже вороны словно бы перестали каркать и загудели по-мушиному.

— Ах, сволочь!.. — выдавил Скворцов. — Вот сволочь!..

В головах у комроты, на прочном, хорошо забитом, свежеструганном колу был прикреплен крашенный белой эмалью щит, а на нем прямым строгим шрифтом, без завитушек и украшений, было выведено черной краской в черной траурной рамке:

Ehre den Helden!

Friedrich-Ernst Lillye von Jhren,

Oberst der Wehrmacht** 

Несколько долгих мгновений Скворцов в растерянности смотрел на табличку и только шептал трясущимися губами, не сознавая даже, что шепчет:

— Сволочь!.. Сволочь!..

Обидно было до слез, словно в лицо плюнули, словно прилюдную пощечину дали. Ему чудилась во всем этом изощренная издевка, высокомерное презрение, к нему, Матвею Ильичу Скворцову, сыну сильно пившего и пьющего сельского учителя, своим горбом выбившемуся в люди: и в том, что был этот немец в том же звании; и в том, что носил французскую фамилию Лилье, а между фамилией и “фон” должно было стоять “барон” — “Лилье, барон фон Ирен”, фон-барон чертов! — должно, но не стояло; и в том, что имя у него было двойное — Фридрих-Эрнст, а? вот сука! одного ему мало! и в том, что представился он с церемонной торжественностью: “полковник вермахта” — конечно, вермахта, а чего еще? Если бы, скажем, СС, то был бы не “оберст”, а “штандартенфюрер”, впрочем, у них, сволочей, авиация и флот от армии отделены, пропади ты пропадом! но всего более в том, что он, командир этих оставленных на смерть ребят, думает о них теми же словами, которые немец написал на своем плакатике: “Слава героям!”, словно повторяя заданный на дом и накрепко вызубренный урок, и далее будет действовать по немецкой подсказке, снова повторяя то, что немец уже сделал до него: сойдет с коня, прикажет старшине, командующему отделением, выстроить солдат и отдать салют, а сам встанет в головах у лейтенанта рядом с плакатиком по стойке смирно, с фуражкой козырьком вперед на согнутой левой руке. “Слава героям!”, Фридрих-Эрнст, сволочь, а?.. Ну, попадешься ты мне!..

*Мой приказ: вы должны... (нем.).

** Слава героям! Фридрих-Эрнст Лилье фон Ирен, полковник вермахта (нем.).