Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1966 год

12.1.66.Пахра. —

Не шутки — распочать такую роскошную тетрадь-книгу из отличной бумаги в крупную “финскую” клетку для своих разношерстных, часто мелкотравчатых, прерывистых и беспорядочных записей, и я-таки — долго, много лет не мог на это отважиться. Все грезилось, что уж эта тетрадь — для особых и безусловных надобностей, что пойдет она с первой страницы набело, подо что-то такое-этакое, что, однако, никогда не является набело. Но не будем преувеличивать. Записи эти, при всей их литературной неполноценности, имеют для меня серьезное значение здоровой (или нездоровой) привычки, — во всяком случае, перерыв в записях всегда почти означает, что дела мои плохи, что у меня уже нет сил даже для них. Они приобретают серьезное вспомогательное и организующее значение особенно в пору, когда что-нибудь пишется, а когда не пишется, так это хоть фиксация тех моих журнальных и прочих мытарств, которые могут составить некий интерес на будущее, не говоря о ближайших практических надобностях: даты, цитаты и т.п.

Самый Новый год начался хорошо. Встретили мы его на даче — старик со старухой — вдвоем у камина и за столом, — наутро даже голова не болела, что было странно, но так.

Основные задачи и обузы, от которых не уйти в ближ[айшие] дни, недели и месяцы, по журналу и собственным авторским делам суть следующие:

1. Доведение до конца борьбы с Гидросельстроем (в смысле “гидры” бюрократизма по поводу прошлогодней статьи Троепольского “О реках, почвах и прочем”). На сегодня положение таково, что решением Совмина РСФСР выводы комиссии по этой статье признаны правильными, а статья признана вредной даже в видах борьбы народов, “сбросивших колониальное иго”, за свою экономическую самостоятельность и культуру1. Выводы — фальсификация и подтасовка фактов представителями “заинтересованных организаций”, о которых, собственно, и велась речь в статье. Решение Совмина — потаенное, принятое втихомолку, скорее всего — “в рабочем порядке”, во всяком случае, как говорят, без Г.И. Воронова2.

Превратив нынешнюю статью Тр[оепольско]го из слезливой и многословной размазни в дельный и неотразимый документ, идти к Воронову: так и так. Не обольщаюсь, не те времена, когда большое начальствующее лицо могло одним ударом повернуть все с головы на ноги или наоборот, но идти надо, больше делать нечего. На Гавриле Троепольском уже тень маниачества провинциального “правдоискателя”, — нервы, слезы и сопли3.

2. Дотерпение относительно Солженицына, рукописи которого уже в распоряжении мелентьевского отдела и розданы на прочтение “крупнейшим” (среди них, конечно, в первую очередь — Чаковский, Кожевников, Марков, Воронков, но есть и Федин, и Симонов, предлагали и мне, но я все читал, браковал или одобрял с необходимыми требованиями и сам предложил вниманию отдела протокол редколлегии и др[угие] материалы по роману “В круге первом”.

— Но вы не знаете еще его пьесы на военном материале.

— Но он ни мне, ни редакции не предлагал ее, и я не считаю возможным знакомиться с ней через посредство органов.

— А как же мы?

— Вы — другое дело, вы контролируете деятельность органов, это ваш служебный долг. А мне — это все равно, что читать письмо, которое не мне предназначалось.

— Вот и Симонов говорит, что он и роман будет читать лишь с согласия Солж[еницы]на, а наше положение… и т.д.

Симонов третьего дня сказал мне, что он готов прочесть роман и так. Я одобрил, т.к. роман был в редакции, был прочитан членами <редколлегии> и был передан на рецензии Сацу, Лифшицу. Мог быть передан и Симонову4.

Еще там были мои слова: хотим мы или не хотим этого, но мы решаем вопрос о судьбе писателя с огромным талантом, м[ожет] б[ыть], ошибающегося, и т.д., но писателя крупнейшего из всех на сегодня. Помянул и о том, что нынешнее положение Солж[еницы]на ужасное, что Павлов обозвал его публично “власовцем”, “уголовником” и, несмотря на то, что в свое время мною эта клевета была документально начисто опровергнута5, она продолжает висеть в атмосфере, а Солж[еницы]ну не дают сделать по этому поводу заявление в печати или как-нибудь иначе. Сказал и о его тяжелом материальном, в первую очередь жилищном <положении> нынешнем, об отсутствии сб[орни]ка его рассказов на родине, в то время как он издается и переиздается в соц[иалистических] и иных странах. — Думаю, что все то крайне неприятное и обидное, что выявил со своей стороны Солженицын по отношению ко мне в последние наши встречи в прошлом году, не отразилось ни в малейшей степени на моих суждениях о нем в отделе6.

3. Попытка — не пытка: собрать за последние, скажем, три года все высказывания тов. Павлова о лит[ерату]ре и искусстве и представить их в их несовместимости с линией партии в этих вопросах на рассмотрение Президиума ЦК КПСС. Не только о “Н[овом] М[ире]”, которому он всегда уделял особое внимание, но вообще. Это, м[ежду] пр[очим], присоветовал Симонов, собирающийся и сам что-то предпринять в этом направлении7. —

Вчера с Тендряковым отправил письмо Плучеку <в> Малеевку, откуда он, Плучек, приедет завтра, — после чего встретимся. Все более убеждаюсь в целесообразности моих пожеланий относительно обрамления спектакля главой “Смерть и воин”, из которой, как кто-то из чьей-то головы (голова-глава), родился “Теркин на том свете”8.

Вчерашняя церемония вручения медалей к 20-летию Победы, очень было трогательно то, как встретили типографщики, шофера и пр[очий] издательский люд меня, хоть неудержимое и неумеренное, чрезмернейшее славословие Грачева9 было до неловкости крайней. Я пожалел бы, если бы там, когда названа была моя фамилия, из залы ответили бы, что нету. Любопытно, что из ред[акции] “Известий” никого не было: они и питаются, и награждаются отдельно от рабочего класса и всякой мелкой сошки изд[ательст]ва. —

Ужасное вчерашнее признание Демента после его возвращения из горкома о его готовности, заявленной там инструктору, выступить в качестве общественного обвинителя на процессе Синявского. Правда, он оговорил эту готовность, согласие, нежеланием знакомиться с материалами следствия и “терцовскими” работами С[инявского], что, м[ожет] б[ыть], не позволит (дай бог!) воспользоваться суду его услугами, но то, что он дал согласие и обсуждал там другие возможные кандидатуры, — все это чудовищно. Нельзя отказать тем, кто решил, что грязь С[инявского] должен принять на себя Н[овый] М[ир], в сообразительности. А он хитрец и трус, хотя уже, казалось, и говорилось много и другими, что в последние годы, под воздействием разных факторов, в первую очередь — успехов Н[ового] мира, лестной причастности к этому “очагу”, он решительно эволюционировал в добрую сторону.

Мы — я, Кондр[атович], Закс — в один голос выразили свои недоумение и потрясенность его сообщением. Он вздулся и отказался даже выпить с нами рюмку водки по случаю медалей, организованную по инициативе женской части редакции. Что будет — бог весть, но, может быть, тут-то и хрустнет наш хребет. Если он-таки будет выступать на суде, мы предложим ему уйти из редколлегии до этого, — если он не подает заявление, придется мне принимать некое решение10. —

Вчера хоронили на Ваганьковском Лебедева Вл[адимира] Сем[енови]ча1, — узнал о его смерти вчера же: позвонила мне с дачи М[ария] И[лларионовна], которой позвонил всеведущий Лев Р[оманович] Шейнин2. Поехали с Игорем к часу дня, там уже были люди, венки, увеличенный фотопортрет Вл.С. Мерзли мои эндартериитные ноги, вдова В[ладимира] С[еменовича], Надежда Даниловна, которую было ни за что не узнать (правда, и видел я ее как-то раз на одном из кремлевских банкетов) — так она постарела, рухнула за какие-нибудь 11/2—2 года, предложила зайти в “залу ожидания” при конторе кладбища. Потом позвали на панихиду, состоявшуюся на главной аллее и преградившую на время передвижение по ней. Все было очень пристойно, серьезно и сдержанно. Был даже П.Н. Поспелов, директор ИМЭЛ, где Вл[адимир] Сем[енович] числился после ухода из ЦК. Был Аджубей, демонстративно целовавший вдову3. Когда он здоровался со мной, пахнуло на морозе водочкой. Могила была приготовлена у самой почти стены старого обитого тесом домишки, м[ожет] б[ыть], сторожки. Второй раз не стал подходить к вдове, — дома ее еще ждала моя телеграмма, — носки отсырели, ноги мерзли, бил кашель на морозе, — поехали к Сацу — помянуть. Там я разулся, он дал мне свой плед под ноги, ботинки на батарею, выпили, закусили, прочли вслух (я) поэму Исаковского4. Машины у МИДа не оказалось, замерз, видимо, пришлось вызвать другую. Тому на обед дал 2 р., этому, оказавш[емуся] земляком, 3 р. У Саца я сказал (еще до кладбища), что имя Лебедева В.С. принадлежит истории литературы. Всецело ему, вопреки многим невозможностям, предубеждениям, прямому сопротивлению мрачных сил, принадлежит честь и заслуга “пробития” “Ивана Денисовича”, заключительных глав “Далей”, а затем “Теркина на том свете” через посредство Н[икиты] С[ергеевича], который сам по себе вряд ли бы пошел, скорее всего, не пошел бы на такие “единоличные акции”. Правда, под конец Вл[адимир] Сем[енович] оробел, начисто не принял “В круге первом”, и даже у него сорвались слова о том, что он жалеет о своей причастности к открытию Солженицына, но это было уже тогда, когда Н[икита] С[ергеевич] отказался от Солженицына (с появлением в его, Н.С., отсутствие паршивой статейки в “Правде”5) и когда Вл. Сем. знал и видел больше других, куда дело клонится. Помнится, на эти его слова я сказал, что он пожалеет о них под старость, но что моя признательность за все, что он сделал для журнала, меня лично и всей нашей литературы остается неизменной. Об этом у меня, кажется, было записано в предыдущих тетрадях6. Я ему долго не звонил, но, когда зашел он ко мне в Кунцевской больнице в прошлом году, мы обнялись, я его встретил со всем возможным расположением: как бы и не было ни нашего с ним крупного разговора, ни тех изменений в его судьбе, которые произошли за это время.

1. По делу Троепольского и “заинтересованных” организаций звонил Пысину Конс[тантину] Георг[иевичу]7, разговор принял крутой оборот, когда он и мне явно отказал дать копию выводов комиссии Куланчева, квалифицировавших статью как “вредную”. Я: “Вы просто боитесь выдать нам эту копию”. — Он: “Кого я боюсь, вас?” — Я: “Нет, не меня — читателей, общественность” и т.п. Вдруг он повернул: “Приходите ко мне, я вам все объясню”. Я с готовностью пошел навстречу. Прихожу назавтра, запасшись, между пр[очим], его именем-отчеством, а то уж очень фамилия неблагозвучная, кстати, его упр[ав]делами, с кот[орым] я говорил по телефону, — Тупицын — наверно, нужно было произнести Ту’пицын. Пустынные коридоры республиканского правительства на Делегатской, охрана, высоченные двери, кабинеты, тоскующие секретари и помощники. Принял меня как старого доброго приятеля, тотчас на ты, начал рассказывать мне свою автобиографию — ШКМ, педтехникум, учительство в родной сельской школе, агрофак университета, канд[идатская] диссертация, защищенная в бытность его, кажется, секретарем райкома, на тему о селекции Тагильской породы молочного скота и т.д. Я едва ввернул словечко о воронежском пейзаже, когда речь пошла об Алтае, где он проработал 15 лет секретарем обкома партии. Кнопка, входит помощник с заготовленной копией выводов… Пошли комментарии явно иного толка, чем вчерашние его суждения обо всем этом деле. Оказывается, что Троепольский прав в одном, другом, третьем, но и он “немножко” (именно это слово!) слишком, т[ак] ск[азать], очернил все “заинтересованные организации”, — не надо так огулом, конечно, обл[астные] орг[анизации] нужно критиковать, они допустили такие-то промахи, но ведь это дело имеет резонанс за границей, слаборазвитые народы могут предпочесть нашей помощи американскую и т.п. Словом, мы расстались чуть ли не с объятиями, он лишь просил, чтобы мы не утверждали, что пойменных земель вообще не нужно трогать, — трогать нужно, в Австралии 1 кг азота на луговых угодьях дает 1 кг масла сливочного. Я убежден, что все дело в стремлении замять дело, не вынести из избы сор. Есть план подключить к этой истории С. Залыгина, который третьего дня был в редакции и еще зайдет завтра, — ему все книги в руки — специалист и имеет преимущества второго голоса литератора по этой теме8.

Ни магнитофонной пленки, обещанной “Юностью”, ни копии стенограммы подлой речи Павлова не дождался, что-то застопорилось. Преображ[енский] сказал что-то даже о возможности смытия записи. Я переспросил: мол, чтобы речи как бы не было? — “Да, да, именно так”… Если это так, то можно предположить, что Павлову попало все же за эту хулиганскую речь, о которой столько слухов9.

Собираясь сделать выписки из писем Т. Манна в № 11 “Ин[остранной] лит[ерату]ры”1, хотел записать в конце или в начале, что велик соблазн такого присвоения чужих прекрасных мыслей в прекрасном словесном построении, — точно это ты такой умный и тонкий. Но подумал и о том, что такое “присвоение” отчасти правомерно, когда добрые зерна ложатся в подготовленную почву, т.е. когда сложившиеся мысли другого — кто бы он ни был — уже в какой-то степени и твои. При вторичном прочтении нашел у него же и об этом. Письмо критику Юлиусу Бабу от 31 авг. 1910 г., года моего рождения: “Многим в этой статье я был потрясен так, как только можешь быть потрясен, когда из чужих уст слышишь вдруг то, что долго составляло часть немой подоплеки всех твоих мыслей и дел…”.

Там же, м[ежду] пр[очим]: “Самое прекрасное место в Вашей статье — это слова о “социально-воспитанной напряженности духа. Пластика хорошая вещь. Но есть что-то великолепное в критическом слове, не правда ли?”

“Разве нужно петь дифирамбы, чтобы слыть жизнеутверждающим автором? Любая хорошая книга, написанная против жизни, — это все-таки — обольщение жизнью…”

“Я утверждаю, что способность выдумывать персонажей и интриги не является критерием писательского дарования… Я утверждаю, что тот, у кого за душой нет ничего, кроме “выдумки”, не так уж далек от бульварной беллетристики. Я утверждаю, что величайшие писатели никогда в жизни ничего не выдумывали, а только наполняли своей душой и преобразовывали уже известное. Я утверждаю, что творчество Толстого по меньшей мере столь же строго автобиографично, как и мое крошечное.

…Я не говорю: писатель имеет право писать портреты людей. Такое право недоказуемо. Что выдающиеся писатели во все времена на него притязали — факт установленный. Я хочу этот факт оправдать. Я хочу указать на ошибочность практического отождествления действительности с ее художественным изображением. Я хочу, чтобы произведение искусства рассматривалось как нечто абсолютное, не подлежащее дискуссии с житейской точки зрения…

Я аскет, поскольку моя совесть требует от меня работы как противоположности наслаждения и “счастья” — тем хуже для меня, потому что я не очень работоспособен. Вряд ли, следовательно, меня можно назвать аскетом в каком-либо другом смысле, кроме такого: “Стремлюсь ли я к счастью? Я стремлюсь к своему труду!” Я не доверяю наслаждению, я не доверяю счастью, я считаю их непродуктивными. Я думаю, что сегодня нельзя быть слугой двух господ — наслаждения и искусства, что для этого мы недостаточно сильны и совершенны. Я не думаю, что сегодня можно быть бонвиваном и в то же время художником. Надо выбирать одно из двух, и моя совесть выбирает работу.

Нарушения ведут к тяжелым нравственным страданиям, хотя “наслаждения” бывают разные, напр[имер], потребность дружеского общения, иллюзия юношеской беззаботности и т.п.

…Ты говоришь, что когда-нибудь, если я чего-то достигну, я буду вызывать больше холодного уважения, чем сердечной любви. Дорогой друг, это неправда. Конечно, если ты скажешь это людям еще раз-другой, они поверят тебе. Если ты еще раз-другой изобразишь меня писателем озлобленным, холодным, язвительным и безродным, то, пожалуй, с любовью и прочим дело будет обстоять так, как ты предсказываешь. До сих пор все было иначе”.

Любопытно, что при всей своей убежденности в самостоятельной силе искусства он не игнорирует значения предубежденности восприятия явлений искусства. Ляпнет кто-нибудь, а кто-нибудь повторит, что “Т[еркин] на т[ом] св[ете]” — уход от “жизни”, и пошло надолго, а на ближайшее время непреодолимо такое не то что суждение, а дурное поветрие”.

“Я много читаю, перечитываю от корки до корки “Войну и мир”, по сути, новую для меня книгу, потому что я читал ее только один раз в незрелом возрасте. Какое могучее произведение! Таких больше уже не пишут. И как я люблю все русское. Как веселит меня его противоположность французскости и его презрение к ней, с которым встречаешься в русской литературе на каждом шагу! Насколько ближе друг другу русская и немецкая человечность (гм-гм! — А.Т.). Мое многолетнее искреннее желание — согласие и союз с Россией”.

“О политике лучше не начинать. Я разделяю Ваши чувства и, пожалуй, не желал бы, чтобы эта тошнотворно-лицемерная демократия поумнела благодаря венгерским событиям (провозглашение Венг[ерской] Сов[етской] рес[публики]), взволновавшим меня до глубины души. Пускай бы они все обострили до крайности. У нас тоже можно со дня на день ждать слияния национального возмущения и большевизма. В “коммунизме”, как я его понимаю, есть много хорошего и человечного. Его конечная цель — вообще уничтожить государство, которое всегда будет государством силы, очеловечить и оздоровить мир его деполитизацией. Кто может быть по существу против этого? Только чур меня тоже и еще раз чур меня от “пролетарской культуры”.

“Кто заявляет о своей верности европейскому мышлению, того сегодня сразу же тривиально упрекают в безродности. Поэтому, вероятно, хорошо, что я чувствую себя лучшим немцем, чем многие из тех, кто ругает меня за мой европеизм.

…В молодости я вобрал в себя многое из духовного и художественного мира русского Востока и не избежал огромного влияния, которое оказал Достоевский на всю Европу. Но и тут лично мне были ближе писатели, испытавшие влияние Запада (как будто Дост[оевский] не испытал этого влияния! — А.Т.), такие, как Толстой и Тургенев…

Я не решился бы огульно назвать славянское начало анархическим и разрушительным хотя бы по той причине, что понятие разрушительности очень неопределенно и отдает буржуазной трусостью, которая не представляет собой духовной ценности. То, что называют разрушительным, бывает часто направлено не против жизни, а на освежение и обновление жизни.

Я считаю искусство изначальным феноменом, который ни при каких обстоятельствах не перестанет существовать, а художника как форму бытия — бессмертным. Если взглянуть на себя самого, то художественное изображение — насколько естественный, настолько непременный для меня вид жизнедеятельности, что я не в силах поверить, чтобы даже самое-самое утилитарное, самое механизированное общество смогло когда-либо истребить тип, разновидностью которого я являюсь. Было время, когда один великий человек, Шиллер, мог сказать: человек лишь тогда вполне человек, когда он играет. В такие серьезные и трудные времена, как наше, это звучит фривольно, и все-таки я уверен, что та священная и освобождающая игра, которую называют искусством, всегда будет необходима человеку, чтобы он чувствовал себя действительно человеком.

Ни один художник, спору нет, не видит наперед плана своей жизни и не знает заранее всего материала, над которым он будет работать в ходе времени. Но большей частью ему удается установить связь между отдельными своими детищами, отмечая, что ростки всякого последующего произведения содержатся уже в предшествующем, и все больше и больше убеждаясь в том, что все исходит из какого-то личного центра и в конечном счете само собой образует естественное единство”.

Это как раз для моей статьи о “Далях” и “Т[еркине] на т[ом] свете”!

“Я думаю, что переживания детства, которые и вообще-то оказывают такое решающее влияние на склад человека, играют в артистической жизни большую роль и уж как раз творчество любого писателя обильно питают мотивами и впечатлениями. Во всяком случае, относительно меня такое утверждение совершенно справедливо. Характерно, что и в автобиографиях, и в автобиографических романах детство обычно — самая поэтическая и свежая часть. Музыку я всегда страстно любил и считаю ее в известной мере классическим образцом искусства вообще. Я всегда считал свой талант неким видоизменением музыкантства и воспринимаю художественную форму романа как своего рода симфонию, как ткань идей и музыкальное построение (“Волшебная гора”). В музыке ближе всего мне всегда была немецкая романтика, но... и Шопен, и опять-таки с давних пор я питаю решительную симпатию к славянину Чайковскому, от которого… Стравинский, чье искусство вызывает у меня живой интерес”.

Эдуарду Корроди — 1936 г. (По поводу его статьи “Немецкая литература в эмигрантском зеркале”.)

“Нельзя быть немцем, будучи националистом. Что же касается немецкого антисемитизма, или антисемитизма немецких правителей, то духовно он направлен вовсе не против евреев или не только против них; он направлен, как все ясней и ясней обнаруживается, против христианско-античных основ европейской цивилизации: он представляет собой — символизированную <попытку>, кстати сказать, выходом из Лиги Наций <попытку> сбросить узы цивилизации, грозящую ужасным, гибельным разрывом между страной Гете и остальным миром.

Твердая, каждодневно питаемая и подкрепляемая тысячами человеческих нравственных и эстетических наблюдений и впечатлений убежденность, что от нынешнего немецкого режима нельзя ждать ничего хорошего ни для Германии, ни для мира, — эта убежденность заставила меня покинуть страну, с духовными традициями которой я связан более глубокими корнями, чем те, кто вот уже три года никак не решится лишить меня звания немца на глазах у всего мира. И я до глубины души уверен, что поступил правильно и перед лицом современников, и перед лицом потомков”*.

Господину Кинбергеру — 1937 г.

“…Но плохо Вы знаете и меня, если, восхищаясь эстетической стороной моего творчества, пренебрегаете нравственными его предпосылками, без которых оно немыслимо, и считаете меня способным отречься от них из снобизма в такое время, как наше, когда дело идет не о “парламентаризме”, а о человеке и его духовной чести. Я открыто прошу избавить меня от всякого почитания, не видящего и не учитывающего органической связи между всем тем, что я делал как художник, и нынешней моей позицией борьбы против Третьей империи”.

Уильяму Эрлу Синджеру — изв[естный] амер[иканский] портретист — 1944 г.

“Мы много говорили об искусстве, когда Вы писали меня… о его единстве и о том, что во всех его разновидностях, будь то живопись, поэзия, музыка или ваянье, дело идет по существу об одном и том же: о порядке, организации, форме, о выразительности, о гармонии, о новом и добром, об усилении ощущения жизни посредством того, что называют очень туманным словом “прекрасное”. Но, кажется, мы так и не сказали, в чем, собственно, состоит главный инстинкт искусства и художника, их сокровеннейшая потребность и цель. Это длительность. Это стремление увековечить вещь, опыт, видения, страдания и радости, мир, каким он предстал художнику, а тем самым и свое “я”, свою жизнь. Художник — прирожденный противник смерти, бренности.

Его цель — не слава, а нечто более высокое, по отношению к чему слава всего только несущественная потребность, — бессмертие”.

Вальтеру фон Моло — 1945 г. (По поводу предложений вернуться в Германию.)

“Прямо скажу, я не вижу причины отказываться от выгод моего странного жребия, после того как я испил до дна чашу его невыгод. Не вижу потому, что не вижу, какую службу смог бы я сослужить немецкому народу (вернувшись в Германию) и какую не смог бы ему сослужить, находясь в Калифорнии.

Что все сложилось так, как сложилось — дело не моих рук. Вот уж нет! Это следствие характера и судьбы немецкого народа — народа достаточно замечательного, достаточно трагически интересного, чтобы по его милости многое вытерпеть, многое снести. Но уж и с результатами тоже нужно считаться, и нельзя сводить дело к банальному: “Вернись, все прощено!”

Избави меня бог от самодовольства. Нам за границей легко было вести себя добродетельно и говорить Гитлеру все, что мы думаем. Я не хочу ни в кого бросать камень. Я только робею и “дичусь”, как говорят о маленьких детях. Да, за все эти годы Германия стала мне все-таки очень чужой: это, согласитесь, страна, способная вызывать опасения. Я не скрываю, что боюсь немецких руин — каменных и человеческих. И я боюсь, что тому, кто пережил этот шабаш ведьм на чужбине, и вам, которые плясали под дудку дьявола, понять друг друга будет не так-то легко. Могу ли я быть равнодушным к полным долго таившейся преданности приветственным письмам, приходящим сейчас ко мне из Германии! Это для меня настоящая, самая трогательная отрада. Но радость мою по поводу этих писем несколько умаляет не только мысль, что, победи Гитлер, ни одно из них не было бы написано, но и некоторая нечуткость, некоторая бесчувственность, в них сквозящая, заметная хотя бы даже в той наивной непосредственности, с какой возобновляется прерванный разговор, — как будто этих двенадцати лет вообще не было.

…Непозволительно, невозможно было заниматься “культурой” в Германии, покуда кругом творилось то, о чем мы знаем. Это означало прикрашивать деградацию, украшать преступление. Одной из мук, которые мы терпели, было видеть, как немецкий дух, немецкое искусство неизменно покрывали самое настоящее изуверство и помогали ему… Ездить по путевке Геббельса в Венгрию или какую-нибудь другую немецко-европейскую страну и, выступая с умными докладами, вести культурную пропаганду в пользу Третьей империи — не скажу, что это было гнусно, а скажу только, что я этого не понимаю и что со многими мне страшно увидеться вновь.

…Но… все это только одна сторона дела…

Но куда деться от того факта, что мои корни там, что несмотря на все свое плодотворное восхищение чужим, я живу и творю в немецкой традиции, если даже время и не позволило моему творчеству стать чем-то другим, нежели затухающим и уже полународным отголоском великой немецкой культуры”.

Рудольфу В. Бецику — 1945 г. (По поводу его ходатайства о брате, Г.Ф. Блунке, поэте, занимавшем при Гитлере пост председателя “Имперской палаты по делам печати”).

“Придется нам, пожалуй, утешиться тем, что английские лагеря безусловно отличаются от нацистских концентрационных лагерей, в одном из которых томился такой человек, как Эрнст Вихерт, без какого-то ни было протеста со стороны его коллег в Германии…”

Гансу Фридриху Блунку — 1946 г.

“Мое высказывание о Вас было совершенно случайным, непреднамеренным, оно вызвано только прямым вопросом. Я должен был просто ответить Вашему брату, а ответить я мог только, что мне, так демонстративно порвавшему с Третьей империей, было бы совсем не к лицу ходатайствовать перед оккупационными властями за представителя литературы и видного деятеля этой “империи”.

…Только в Германии совершенно не понимают такой солидарности, такой гордости, такой смелости, которые нужны, чтобы протестовать или стать на чью-либо сторону. Слишком велика зато там готовность стать на сторону явного зла — покуда кажется, что “история” подтверждает его правоту. Но писателю поэтому следовало бы знать, что, хотя жизнь и со многим мирится, безнравственности совершенной она не терпит”.

“Ин[остранная] лит[ерату]ра”, №11, 1965.

Выписки из Т. Манна закончены с 5 до 7 утра, когда встал с нахлынувшей вдруг решительностью ехать и сегодня в Москву, звонить к Демичеву1, проситься на прием, идти говорить, убеждать, что “дело Синявского” приобретает наихудший оборот из тех, что можно было бы предположить в самом плохом случае. Все это под влиянием “откликов” во вчерашних “Известиях” на статью дурака и мерзавца Еремина2. Таким способом, уже не однажды приносившим нам огромный вред, этой шумихой вокруг имени заключенного, этой “мобилизацией общественного мнения” можно успешно добиться только тех результатов, которые менее всего входили в расчет затеявших это дело политических умов. Т.е., во-первых, продемонстрировать перед нашими зарубежными недругами нашу уязвленность “пасквилями”, наши опасения, что они угрожают нам “потрясением основ”, во-вторых, породить тягостное недоумение и растерянность у друзей и, наконец, у себя дома поднять еще выше градус тревоги в сознании людей, не ошибающихся относительно сходных черт всей кампании с крайними образцами слишком памятных времен. Даже фамилии с маленькой буквы!

Чтобы успокоиться, стал переписывать подчеркнутые места из Т. Манна, находя, впрочем, в этом какое-то горькое упоение, точно сам все так обдумал, оценил и изложил. Впервые, может быть, хоть и не сегодня, но сразу при чтении этих писем подумал о том, какая нагрузка еще эта ответственность сознательного человека, да еще литератора, “представителя” за все, что творится. Нет, не отмахнешься, не отсидишься, не спасешься — потом стыдно будет и страшно и “история” не поможет. А что делать? Объяснять Демичеву? Будто ему не ясно. Будто идеологический процесс мог быть подготовлен без него. И еще: упорное с разных концов навязывание этих мазуриков “Новому миру” наводит в совокупности с мероприятиями в отношении Солженицына и пр[очими] радостями вроде речи Павлова и мытарств спектакля в театре Сатиры на весьма определенные соображения. Это все направлено в одну точку — в “Н[овый] м[ир]”, в меня. Конечно, все разъяснится и определится с XXIII съездом — каким бы он ни был. И м[ожет] б[ыть], еще до него, т.е. как только буду обойден избранием в делегаты съезда.

Странно представить себе, что этим людям из отделов не понятно, что Синявский, достойный презрения и общественного остракизма, будучи арестован (а в перспективе осужден), выигрывает не только в мнении “Запада”. Сила и разум должны были бы проявиться в том, что мы не увидели бы оснований для репрессии, а покарали бы великолепным презрением к нему и его заказчикам, — а во мнении друзей как бы выиграли! Но м[ожет] б[ыть], м[ожет] б[ыть], эти соображения просто не приходят им в голову…

Еще раз попробовал читать “Палату № 7”, не дочитал — противно. Все там есть, что нередко говорим и думаем почти все мы, но вывалено это с такой неразборчивостью не то, что в выражениях, но с какой-то холуйской готовностью сообщить “туда” как можно больше гадостей о советской власти, марксизме и коммунизме, — напр[имер], милиция попросту называется полицией (это еще самое невинное переименование!), что становится, во-первых, скучно от этого однообразного нагнетания “фактов”, во-вторых, видишь, что бездарность несостоятельна всегда, даже если она прикасается к самым ужасающим и в основе своей действительным фактам. Все это — сумбурный, многословный монолог “пациента”, объясняющего свое местонахождение в психбольнице историческим перерождением социализма в фашизм и уже ничего не желающего знать, кроме того, что “местонахождение” имеет свои привилегии — безнаказанность любой брехни.

Но можно подумать и так: почему этот автор, печатающий под своей фамилией, на русском языке откровенные призывы к свержению нынешнего строя и предъявляющий самые немыслимые (какая уж “сатира”, какой “пасквиль”) обвинения, — автор этот на свободе, живет в писательском доме, получает, как говорят, доллары и ничего с ним не делается. М[ожет] б[ыть], конечно, это крайнее предположение, дело в том, что он не является “сотрудником” “Н[ового] М[ира]”, никак его не приписать сюда1. —

Принялся за “Отца и сына”2. Кажется, пойдет — всегда мне важно найти какое-то начало, набросанное раньше и уже подзабытое. Это должна быть дополнительная глава к “Далям”, освещающая еще один, и существеннейший, “сектор” нашего общественного бытия и моей собственной судьбы. Без этого “Дали” — картина обрезанная.

Снег, погнувший березки, поломавший сучья (огромные) сосен, влажно-пушистый, он не был сдут с деревьев начисто, а только встряхнут, потревожен и прихвачен морозом — где сколько осталось отдельными комьями самой причудливой формы, — в виде то зайца, то маленького мишки, то белки, то просто там комом, висящим иногда на одном погнутом прутике. На березах густое грачиное поселение с полуразоренными гнездами.

Эти комья или шапки, припушенные новым и новым снегом, такие крупные и тяжелые.

Вчера утаптывал снег вокруг стволов яблонь от мышей. Даже когда мне ото всего тошно, вспоминаю, что у меня четыре вновь посаженные семилетние яблони — в ямах, с таким трудом заготовленных на месте выкорчеванных березок — представится, как придет весна, сядет земелька, оживут обрубленные с толком корни, вцепятся в землю, а кроны я еще подрежу и т.д. А еще четыре взрослые у меня по второму году пойдут, — уже могут зацвести. Стариковские радости, но они мне знакомы и радостны с отроческих лет. М[ожет] б[ыть], в этих моих привязанностях наиболее смыкаются в моей натуре — детство и зрелость, клонящаяся уже к старости. —

(в “Зап[исную] кн[ижку]”)

Кажется, пошло про “отца” и “сына”. Во всяком случае, вряд ли я когда до сих пор брался за самое свое личное-переличное в такой прямой необходимости с очень и очень неличным, что составляет сейчас, м[ожет] б[ыть], главную тревогу и ближайшую проблему нашего развития. Только бы не перегреть предчувствием удачи. И пусть оно будет внешне рассудительно, рационально, эмоциональность за всем этим будет, не может не быть достаточно.

Третьего дня смотрел со своими “Обыкновенный фашизм” Ромма. Серьезное впечатление — как-никак кинодокументы, большею частью созданные не для их нынешнего использования. Фильм столько же антикультовый, сколько антифашистский. Но если бы уподобления при выборе кадров, кусков делались чуть грубее — это было бы нехорошо. Представляю, как не хотелось некоторым товарищам разрешать этот фильм, но деваться было некуда: или возражать против усугубления авторитарной сущности гитлеризма, “тенденциозности”, или сделать вид, что тут ничто ничего не напоминает. Смягчить? Документы!1 Статья 3. Кедриной в “Л[итературной] Г[азете]” (“плагиат”)2.

23.1. (вторник) еще один просмотр “Теркина на том свете”. Возможно, на этот раз будет публика — конечно, приглашенная. По письму Плучек ничего покамест не сделал (“вы реалист, я заматерелый формалист, не вижу, как пойти от гл[авы] “Смерть и воин”), но просил “наложить швы” в отмеченных мною местах разрушения строфы. Сделал кое-как.

В сущности — этот просмотр уже должен привести к какому-то решению, т.е. разрешению спектакля или запрету. Но скорее всего будет действовать испытанная тактика оттяжки, уклонений, частных претензий. Все равно это одна из вышеназванных операций “холодной войны” против меня и “Н[ового] М[ира]”. Вот уж воистину, мечтая с юности о своем литературном пути, не предполагал очутиться в таком политическом фокусе!

После небольшого вчерашнего был немного не в форме — не стал переписывать то, что на листах, в тетрадку. Посмотрел, очень кстати, “Так это было” — из 95 строф погасил 20, отболевших вполне. Совершенно ясно, что между той главой и нынешней большая дистанция, многое мне тогда не было так ясно, как теперь, многое попросту подтянуто к тогдашним понятиям дня.

“Отболевание” — это очень существенный творческий процесс и показатель; что соврешь, то отболевает, просится вон. В “Теркине” первом почти нет, в “Т[еркине] на т[ом] св[ете]” явно отболели опущенные Плучеком строфы (типы того света из прежнего (54 г.) варианта).

Завтра еще один просмотр. Беспокойно. Нет многих нужных людей — впрочем, не угадаешь, кто нужный.

Еще и еще добавляется снегу — на балконе сугробы, под окном кухни снежная гора — уже некуда кидать.

Несомненно, что в голове все время что-то работается само по себе — откладывается, укладывается, сцепляется, иначе непонятно было бы, откуда что берется, — невозможно представить себе полный самоконтроль и обзор этого “хозяйства”. М[ожет] б[ыть], это имеет элементарное научное объяснение, м[ожет] б[ыть], это т[ак] наз[ываемое] подсознание.

Главнейшее в этот промежуток — 1. Просмотр спектакля (чел[овек] до 600), вслед за которым разрешение и три “премьеры” 4, 6, 10 февраля. На них не был не только по обстоятельствам “штопора”, но и сознательно: не подогревать своим присутствием и не выходить еще раз для публичных целований с Плучеком и Папановым. Последний спектакль (10.II) имел, как рассказывают, накладки. Новиков был, по-видимому, выпившим, м[ожет] б[ыть], и Папанов, т.к. сбивались, забывали1. А между тем на этом спектакле уже были братья-режиссеры и т.п. люди, которым успех этого спектакля — нож острый. Они пришли увидеть его недостатки и увидели их без труда (“шурале” и т.п.). Говорят, был на спектакле А.И. Микоян. В целом сошло, как говорят, прилично, но не на уровне первых двух премьер. Это тем более прискорбно, что тут-то и подступили события, связанные с процессом Синявского2. Ничего не хочется записывать, а есть чего. Снег, снег, трезвость, ужас при мысли, что к чему, — нет, не ужас, а тоска. — Вот и слава богу, что верстка ждет, читать нужно. —

Семь и пять лет со строгим режимом. Накануне еще требование прокурора казалось нарочито завышенным, все ждали еще чего-то1. Результат: обычные мои слова на эту тему, что С[инявский] и Д[аниэль] не вызывают не только сочувствия, но, наоборот, достойны презрения и т.п., — слова эти как-то погасли во мне. 7 и 5 строгого режима. Речь уже не о “трудностях” в связи с моей “должностью” в Конгрессе, не о “контактах”, — о непосредственно внутреннем нашем бытии. Вот уже есть нечто, о чем в более или менее широком кругу нельзя, нечто из той ужасной памяти (вот тебе и “зарубка”)2, нечто холодное и тяжкое, что в раскладку падает на все наши души, кроме, конечно, тех, что желали и ждали такой атмосферы. В сущности, ничего не хочется делать, можно сказать, что и жить не хочется: если это поворот к “тому”, то, право, остается существовать. Но, конечно, вряд ли это действительно “поворот” — просто бездна слепоты и глупости невежд (а это не то ли самое?).

Нет, это не эмоциональный всплеск, не безоглядное раздражение против этих двух мазуриков, — это сознательная акция: припугнуть, шугануть, “подтянуть”, подкрутить гайку.

Прочел в эти дни Н. Бердяева “Истоки и смысл русского коммунизма” и нашел во многих его наблюдениях и заключениях прямо-таки совпадения с тем, что без всяких Бердяевых приходило из самой действительности и о чем случалось говорить и даже писать. Конечно, никаких совпадений с его христианствующей концепцией.

Вчера с ночи опять снег, новый снег по крайней мере в полметра, снег, что, по выражению Евг[ения] Антоныча3, “заполнил все закрома”. С утра вчера разгребался, пробивался в этом новом снегу — работа, что в иную пору давала бы такое наполнение души хлопотливой радостью, когда люди с нарочитым сгущением “беды” говорят о небывалом за многие зимы снегопаде, вовсе не считая его бедой, — это не то что мороз небывалый и опасный. — О чем и когда смогу писать? Ж[урна]л, естественно, будет продолжать свое дело, но уже без того подъема, без той веселой отваги, без той веры и решимости идти “на вы”, только бы удержаться, уберечься от стыдных слов, а так — пусть будет “академичность”, читабельность, пусть по обочинам, только бы не прямо в болото. А вообще нужно реально себе представлять — не забывать, что процесс С[инявского] и Д[аниэля], как это одновременно с нами заметили и там, на Западе, не ради них одних и не главным образом из-за них затеян был и не на этом все кончится. Нужно быть готовым и к свертыванию манаток, что, впрочем, соответствует настроению. —

Сын за отца не отвечает —
Пять этих слов за дымкой дней
Как бы рубеж обозначают
Судьбы нередкостной моей.

Вам из другого поколенья
Едва ль постичь до глубины
Тех слов (нежданных) откровенье
Для нас, виновных без вины.

Их обронил в кремлевском зале
Он сам, кто был (для всех одним),
Кого народы величали
На торжествах отцом родным.

Негромко сказанные с места
Пять этих слов вошли в сердца
Как бы глаголом манифеста:
Сын — не ответчик за отца…

Вам, детям времени иного,
Должно быть, только страшен он —
Закон, что нам был уготован
Как будто с варварских времен.

Вам трын-трава в любой анкете
Параграф тот сторожевой:
Кем был до вас еще на свете
Отец ваш, мертвый иль живой.

В часу полуночных собраний
Вас не мытарил тот вопрос.
Ведь вы отца не выбирали —
Ответ по-нынешнему прост.

Но в те года и пятилетки, 
Кому — случись — не повезло, —
Для несмываемой отметки
Подставь безропотно чело.

И со стыдом и мукой жгучей
Носи, чтоб знали, кто таков.
Будь под рукой (всегда) — на случай
Нехватки классовых врагов.

И сам проси по форме слова,
Клейменый, заклейми отца
И будь готов услышать снова,
Что заклеймил не до конца.

И, отбывая срам публичный,
Ты не посетуй в горький час,
Что даже друг твой закадычный
При этом не поднимет глаз.

И толку нету — как да что там,
Пусть всем известно обо всем:
Что ты давно покончил счеты
С твоим — по жребию — отцом;

Что сам собой еще мальчишкой
Отцовской воле предпочел
Тот путь, куда манили книжки,
И школьный дом, и комсомол.

Нет, здесь, куда ты половодьем
Самой эпохи был влеком,
Ты именуешься отродьем,
Не сыном даже, а сынком.

Но, может быть, еще (больнее)
Эпоха с теми обошлась,
Чей и отец не спорил с нею
И воевал за эту власть.

И на колхозный выгон вешний
Коня с коровой приводил,
И только в перечень поспешный,
В кромешный список угодил.

И в полночь — с розвальней навалом —
С детьми, с узлами — в эшелон,
Уже заочно за Уралом
Землей и небом наделен…

Сын за отца не отвечает.
С тебя тот знак отныне снят.
От счастья плачь: не ждал, не чаял —
И вдруг, как все, не виноват.

В эпоху доблестных походов
В рядах обрел права бойца.
Благодари отца народов,
Что он простил тебе отца.

С такой (бесспорностью) нежданной
Решил вопрос, как будто он
Не свой, а чей-то злой и странный
Узрел и отменил закон.

Ох, он умел без оговорок,
Когда не в шутку припечет,
Своих просчетов грозный ворох
Вдруг отнести на чей-то счет.

На чье-то недопостиженье
Того (в чем дела весь секрет),
На чье-то головокруженье
От им предсказанных побед.

Так он едва пожал плечами:
Мол, разве это невдомек: (кому-то)
Сын за отца не отвечает. —
А если сын ответить мог?

Ответить — пусть не из науки,
Пусть не с того зайдя конца,
А только, может, вспомнив руки,
Что были у его отца, —

(В развилках) жил и сухожилий,
В узлах поскрюченных перстов.
Отец, бывало, как чужие,
Садясь к столу, их клал на стол.

То были руки жесткой доли —
Он их не мог ни сжать в кулак,
Ни разогнуть, открыв ладони, —
Не гнулись — подлинно кулак!

Кулак! Должно быть, с тем расчетом
Горбел над вольною землей,
Кропил своим бесплатным потом,
(Смыкал) над ней зарю с зарей.

И от себя еще добавлю,
Что, может, в час беды его —
Его мужицкое тщеславье
Свое справляло торжество.

В час той беды, забыв о сыне,
Чья доля будет нелегка,
Он тешил тем свою гордыню,
Что все ж сошел за кулака…

Нам за него пришлось ответить
И отвечаем до сих пор.

И культу личности он лично
Провозгласил бы вдруг отбой.

(Всей) жизни (пламенем и) дрожью,
Что согревает в жилах кровь,
Скажу, молчи, не прекословь:
Кто ложь покрыл однажды ложью,
Тот лгать обязан вновь и вновь…

И жаворонок, сверлящий небо
В трепещущей голубизне,
Себе и миру на потребу
Поет над полем о весне.

Все как тогда. Светла, раздольна
Окрест разбросанная даль.
И только нету сумки школьной,
Да обуви ничуть не жаль.

Как тех, бывало, береженных
Уже чиненных (не впервой)
Моих заветных сапоженок,
Водой губимых снеговой.

Ручьями порван санный путь,
И чудно мне в дороге трудной,
Не опасаясь зачерпнуть
Воды простудной1.

Ораторской речи известная школа:
Бесстрашно воинствуй (витийствуй) в защиту природы,
Брани без опаски министра Ишкова, —
Зачем отравил (погубил) многорыбные воды… и т.д.2

Чернил давнивших блеклый цвет
И почерк, почерк разных лет
И разных дней — то строгий, четкий,
То вроде сбивчивой походки —
Волнений отлетевших след,
Усталости иль недосуга
И просто лени и тоски.
То — вдруг — и не твоей руки
Нажимы, хвостики, крючки,
А твоего былого друга,
Кумира юности твоей.
То мельче строчки, то крупней,
Но отступ слева все заметней
И спуск поспешный вправо-вниз,
На нет сходя в конце страниц, —
Уже не разобрать последней.
Да есть ли толк и разбирать,
Листая старую тетрадь
С тем безысходным напряжением,
С каким мы в зеркале хотим
Смириться как-то со своим
Непоправимым отражением,
И все же, все же. —

Мне жаль и тех страниц (печальных),
Которых я не написал4.

Второй присест:* 

Простецкий вздох мечты особой
О сущей сути дней и дел:
Вот сам бы Ленин встал из гроба,
На все, что стало, поглядел.

И при одной советской власти
За каждым вздохом — Ленин свой:
Тот прослезился бы от счастья,
Тот покачал бы головой.

Тот, не смущаясь мелочами,
Узрел бы века глубину.
А тот бы чуть пожал плечами,
А тот бы молвил: «Ну и ну!».

А тот сказал бы, что спокоен
За дело партии своей.
А тот бы лишь махнул рукою
И возвратился в Мавзолей.

Но явь мечтой не затуманить,
Нам не уйти из дней своих.
И Ленин знал, что он не встанет, —
Свое сказал еще в живых.

Он говорил: трудна дорога,
Что началася с Октября.
Но кто зовет на помощь бога,
Он заодно зовет царя.

Он жаждет высших повелений,
Стремясь занять немую роль.
Но я — лишь я: Ульянов-Ленин, —
Не бог, не царь и не герой.

А если снова норовите
Изведать божью благодать, —
Тогда уж Сталина зовите —
Он богом был. Он может встать.

Был Симонов, рассказал, выманив меня на улицу, про грузинский съезд (Абашидзе: “позорное десятилетие”, Мжаванадзе: о Майском — это остатки) и как он написал об этом Брежневу и вдруг был принят им, разъяснившим как бы с упреком и обидой: ну почему, мол, вы думаете, что мы пойдем на восстановление культа1. —

Смешная, но неприятная и чем-то стыдная история, как я вызвался обрезать Дем[ентьев]у тополя, имея в виду взять себе сучья-черенки для посадки (что больше меня увлекало — обрезка, — есть же люди, что любят обрезать ногти и т.п.) или “корысть”, трудно сказать, пожалуй, все же корысть, но при вмешательстве <…> Лидии Гавриловны2 и смущении Дем[ентьева] я уж сказал, что пошутил, что хочу взять сучья, и не взял ни веточки. Чуяло сердце — не лезь ни в какое одолжение, там от незнания, от глупости — подозрение: не зря, мол, предлагает услуги. —

Всегда предпочитать большее — меньшему, тогда и меньшее само собой получится.

Из вновь найденных наставлений Гоголя (“Наука и жизнь”)3.

Там же — очень верно, что справедливый упрек больнее несправедливого, но это было знато и без Гоголя. —

“Подпустил” березовик — мало сладости4.

Вчера ночевал в городе, был на съезде, — опять ушел до конца доклада, опять к Сацу, опять повздорили с ним — еще круче — насчет Гароди1—Арагона и Егорычева—Мелентьева, — жаль, ни к чему.

Накануне у Симонова. Пришел к нему пораньше, чтобы убедиться, что мое участие в беседе с Аликатой2 соответствует пожеланию отдела. Опять: “Передали вы А[лександру] Т[рифоновичу] о моем желании с ним встретиться?” И еще: “Пусть он (т.е. я) не переживает сильно, — вот он и на съезд не ходит? — Он был в 1-й день и, насколько мне известно, будет на докладе т. Косыгина. Вот хорошо”. Словом, я учел и пожелание Симонова — пошел. Не было так тесно, но было еще неприютнее. Встретились В. Сорокин, Черниченко, Леонтьев.3 Последний завел было: “Что же это делается, — кивая на Дворец съездов (встретились у Боровицких, когда я выходил), — шпыняют зачем-то. Ведь я говорю (кому? где?), что можно заменить редактора “Москвы”, “Невы”, любого ж[урна]ла, но “Н[овый] М[ир]” — это единственный журнал”… Я закрылся. Говорят, этот Леонтьев большая сука.

Посидели с Дементьевым в <неразб.> на малые рублишки. Сообщил, что Синявскому и Даниэлю “строгий режим” скощен втихую, работают С[инявский] — упаковщиком, Д[аниэль] — грузчиком (?) в Коми АССР, жены их навещают, разрешены книги. Надо полагать — максимум до 50-летия4.

Просматриваешь газеты — главный враг “Н[овый] м[ир]”. Македонов пишет о моем уходе уже как <о> само собой разумеющемся, утешает.

Аликата. — То, что я говорю здесь (т.е. у Симонова), я говорил уже много раз в кулуарах съезда, при встречах с другими делегациями и буду говорить (и вся наша делегация) при встрече с президиумом ЦК. — И пошел, и пошел ставить вопросы перед четырьмя делегатами съезда (Симонов, Сурков, Бажан5, Абашидзе) и одним б[ывшим] кандидатом ЦК, которые, конечно, лучше бы ставить перед самим съездом.

— Съезд уклоняется от острых вопросов вашего развития. Нет нужды говорить о том, что вы означаете для нас, для всего мирового ком[мунистического] движения. Но мы вас не понимаем, нам тревожно за идейный уровень вашего руководства (на съезде 40% с высшим и средним образованием).

— Почему вы хотите представить октябрьский пленум в виде второй Октябрьской революции?

— Почему все говорят одно и то же одними и теми же словами? Почему слово “дискуссия” у вас равно слову “оппозиция”? И т.д. и т.п.

Слушаем мы, пятеро (да еще перев[одчик] Брейтбурд6), знающие не меньше гостя и встревоженные и недовольные не менее, но не жаловаться же тут ему на свою партию. На все случаи у нас есть один козырь: вот, погодите, станете правящей партией, тогда поглядим. Он отвечает (он и второй итальянец, говорящий по-русски, фам[илию] не помню), в том смысле, что не дай, мол, бог, прийти к власти, чтобы получить то, что вы имеете, да нам и не позволят приходить к власти за этим — у нас иные условия.

“Еще один, м[ожет] б[ыть], самый неприятный вопрос: почему вы (присутствующие) отмалчиваетесь на съезде? Чего вы ждете?”

Сурков: “У меня в голове каша, а с кашей вылезать на эту трибуну я не желаю”.

Симонов: “Я сейчас работаю над темой 41-го г., думаю, что это не было интересно съезду”. У Суркова была интонация даже горделивая, — я, мол, не так, как иные — прочие, с кашей в голове не полезу. У Симонова просто фальшь. Остальные непринужденно отмалчивались. Абашидзе обещал мне прислать свою речь на груз[инском] съезде.

Симоновская квартира, кабачок с винным шкафчиком с откидной дверкой, двойная дверь с портретом Хемингуэя, уходящим в междверье, когда закрывается, в столовой Пиросманишвили, — все как у Симонова. Ужин был хорош, от пуза и без управления столом. —

За дни, что сидел здесь, отсиживаясь от съезда и видя свою лесную весну, не представлял, что поля уже так сбросили снег — там-сям пятнышки да полоски вдоль дороги. Со взгорий Калужского шоссе чудные русские виды ранней весны. В Москве уже пыльно. Привез от М[ихаила] Ф[едоровича] мою тополевую палку — “жезл Ааронов расцвел”7. —

За окном — славно, светло, хоть и день собирается не солнечный. Птицы, запахи, резковатая свежесть воды снеговой.

“…И чувство молодости странной…”

Хотя еще не все известно о новом составе ЦК, но уже есть облегчение: я выпал, но прихватил с собой и Кочетова. Нет Суркова, нет, по-видимому, Чаковского, а уж как рвался! — Все в целом даже представляется разумным. Зачем писателям занимать эти рук[оводящие] места, пусть их занимают лишь “по должности”, кроме бывших писателей (Шолохов) и особо заслуженных и несомненных (Грибачев). И попросту — зря все это повелось с XIX съезда, зря этот политический ранжир, кто кандидат, кто “ревизор”1. Правда, я не могу сказать, что понапрасну был там с перерывом 11 лет, но пребывание это малой защитой было от того организованного и целенаправленного, всестороннего натиска, какой испытывал журнал и я сам как автор. М[ожет] б[ыть], сейчас будет еще труднее, но вряд ли речь сейчас идет об оставлении мною должности, — тогда как же Кочетов? Уже хорошо: на равных. Но как сказал Лакшин, “пребывание” как бы равняло Т[вардовского] и Коч[ето]ва; а теперь и этого как бы нет. — Если “решениями съезда” будут называть высказывания делегатов, то я вправе руководствоваться собственными выступлениями на двух предыдущих съездах, поскольку съезды эти не отменены и не осуждены. —

Какая-то мудрость есть в той “фигуре умолчания”, которая характеризует этот съезд: если начать опять кроить, если вспоминать сегодня, что говорили вчера и позавчера, так тут костей не собрать: партия не готова для этого, “руксостав” не может подвергнуть себя таким испытаниям. Просто молчать, играть в единство и сплоченность, каковые есть не что иное, как привычный автоматизм послушания или скрытый, полусознательный индифферентизм. —

Смородина вышла из-под той горы снега, что была над ней под окнами кухни и которую мы с Антонычем расковыривали, перебрасывали к забору, помогали этим кустам выбиться на свет. И вот они, обмятые, с оскобленными прутиками, обрубленные лопатами, оборванные схватившими их ледяшками — встают, выказывая некую неукротимую пружинистость живого растения, распрямляются, — просто диво. — Весенние утехи наверняка будут отрывать от стола — обычное для меня дело: и сейчас в голове больше садовых преобразовательных предположений и планов, чем того, что нужно писать, читать, обдумывать с напряжением. —

Собственно говоря, нечего мне бога гневить: у меня еще есть здоровье (с малыми изъянами — зубы, жопа); отличный дом, к которому все больше привыкаю, возможности милых моей душе утех на участке (посадки, пересадки, уход за деревьями и цветами); у меня есть и должны быть деньги, достаточные для привычного обихода, у меня безусловно доброе имя литератора в глазах многих и многих людей и, что не менее важно и даже не менее питает тщеславие — нелюбовь тех рядов и кругов, с которыми я никогда не примирюсь, не оставлю своей “линии”. У меня, наконец, есть работа и заботы — реальные, существенные и необходимые и сулящие удовлетворение и радость. Я сейчас больше я сам по себе, чем при этой эфемерной принадлежности к руксоставу, которая всегда смущала и тяготила, давая лишь слабую компенсацию в смысле тщеславного самочувствия.

Нужны еще несколько дней, чтобы прояснилось — что к чему — как оно дальше поворачивается в смысле общем и конкретном: что будет с журналом. Не миновать, однако, Шауры.

Арк[адий] Кулешов: Зимянин говорит обо мне, что я озлоблен, не могу простить сов[етской] власти судьбы отца и т.п.2

Все это — не его слова, — правильно подмечает Кулешов. Это — свыше.

Третьего дня:** 

Великий Ленин не был богом.

10.IV.66. Воскресенье — первый день пасхи.

Я уже из того поколения, из того меньшинства ныне живущих, для которого пасха — это часть детства, одно из памятнейших его впечатлений. Я еще помню долгое, полное мечтаний и фантастических предположений <время> (насчет количества яиц на душу — 5? Вдруг — 10? — чаще было, кажется, 3). Первый день был особенно хорош — впереди был второй, главный день пасхи (в первый день взрослые спали после разговенья), он тоже был хорош, но уже тем тревожен, что за ним был третий день, еще вполне праздничный, гостевой и в смысле еды, но уже последний — до конца недели тоже была пасха, ходили попы, но уже, если весна была поздняя, работали по-будничному. А там уже оставалось обыкновенное воскресенье, а за ним только “родительский” вторник, когда тоже варили по два (?) яйца, ходили на могилки (к деду) и бывали гости (при гостях всегда было вольнее, кое-что перепадало, и старшие были добрее). А там — из праздников был еще Никола весенний, Купала, когда полагалось жарить яичницу в ночном, Вознесенье (?) и Духов день1, за которым праздники до осени отступали перед буднями, — начиналось рабочее пастушеское лето, раннее вставание, кончались “апуки” (лапта) и всякие игры. —

Запах смородины — это, конечно, и запах листвы ее, но пронзительно пахнет самый прутик ее или корешок, срезанная или надломленная древесинка, — это один из сильнейших и волнующих запахов моего детства, — смородина у нас была садовым растением, в лесу попадалась редко, — реки не было. — Помогаю кустам смородины высвобождаться из-под сугробов, осевших, подтаявших, но задубевших сверху, медлящих. —

Искреннее чувство освобождения — по случаю ограничения представительства творческих кадров в рук[оводящих] органах. Так и быть должно — Серов, Хренников, Марков, Калиманджаров (?)2. И если я хоть знаю, за что не пришелся ко двору, и давно ждал этого выпадения своей персоны из списка, то каково самочувствие, например, Кочетова, кот[орый] утрачивает свою полумифическую, но всегда имевшую реальную силу внушения, прикосновенность к высшим кругам, и делал все возможное, из кожи лез, чтобы удержаться, или Прокофьеву, для кот[орого] это вообще конец, или для Чаковского, который — это совершенно точно — и в “Лит[ературную] газету” попал с прицелом на вхождение “в состав”, и уж стремился свыше всякой меры, пожалуй, больше всех. На этом — довольно об этом3.

Можно так привыкнуть к необходимости записывать все и все, что несет каждый день со всеми его бесконечными разветвлениями и бесчисленными соприкосновениями впечатлений, мысли и т.д., что станет жить невозможно. Записи должны быть рабочими (это не касается некоторых записей историко-политического характера и “Н[ового] М[ира]”)*** .

Ну и бог с ним со всем — имея в виду ненужный, безнадежный приезд Вигорелли, его “целование пробоя” и мое постыдное бегство от него и от всей этой “мути” в другую муть, которая опять чуть-чуть не засосала меня — во всяком случае сожаления тут “непродуктивны”.

Боль в правой стороне груди — показаться бы, но все некогда,— вчера уж был необычный случай из-за попытки достать для Р[аисы] И[саевны] Липцер1 “Комплан” — одно из тех волшебных средств, каких ищут обычно тогда, когда дела крайне тяжелы.

Сегодня едем с М[арией] И[лларионовной] в давно затеянную мной сентиментальную экспедицию — во Внуково — за “прутиками” с той дачи для посадки здесь. Как всегда посещение того нашего “участка” будет, наверно, и тяжелым — это посещение своих более молодых лет, откуда нужно вернуться в нынешние более старые, но уж нужно выполнить затею хоть в минимальных формах, тем более что самое сильное у меня сейчас и безусловное влечение — опять весенние утехи с посадками и пересадками.

После отсутствия в редакции в эти невеселые для нее дни налетел вихрем в связи со статьей Еф. Дороша о “Современнике”, слава богу, успел ее задержать и вынуть из № 42. Боже мой, уже привычно, что мы “выходим на другой месяц”.

Рецензия И. Саца на Дороша (прочел ее после, но знал о ней и раньше со слов Дем[ентье]ва), и вдруг мысль, что у Саца лежит в архивах “Н[ового] м[ира]” и отчасти в других изданиях, м[ожет] б[ыть], несколько томов “собрания сочинений” — его “внутренние рецензии”. Сказал ему вчера по тел[ефону] об этом, чтобы влить ему хоть каплю честолюбивого самочувствия, в его такой нелегкой и обидной судьбе, кот[орая] никак не смогла, однако, заставить его исподличаться, разве что только пить научила, да и то это больше “так”, чем по существу3.

Вчера говорили с Дем[енто]м о письмах Фадеева, публикуемых у нас4 и вообще. По письмам о нем нельзя судить — это другой, второй Фадеев — фальшивый, ханжеватый, преднамеренный, — имеющий в виду не то публикацию этих писем, не то “перлюстрацию”. О, “герой и жертва” эпохи, как он здесь (как и в своей обычной трезвенности, “в деятельности”) лишал себя всего самого обаятельного и дорогого — своей сердечности, юмора, озорства, резкости, влюбленности в литературу и жизнь — здесь “член”.

Дождь загнал, наконец, под крышу, заставил отвлечься от садово-огородных утех и сесть за стол хотя бы для того, чтобы привести его в порядок. На дровосеке у меня куда больше порядка, куда меньше запущенности.

Недели две уже живу с ощущением какого-то печального счастья, какой-то свободы, — так и грезится: жить бы так, работая лопатой и топором, вставая раненько и не отвлекаясь изнурительными и опостылевшими делами. Для лопаты и топора силы есть, а для пера что-то не очень, хотя подкатывают одна за другой, одна на другую набегают необходимости (срочные):

1) Стихи из зап[исной] книжки

2) Рассказ

3) Статья о “Далях” и “Т[еркине] на т[ом] св[ете]”.

(Решил было уже не писать ее для т.III, но сегодня надумал, что это было бы данью малодушию — надо писать, — не скоро будет такой удобный повод — Собр[ание] соч[инений]1.

Сдал верстку 1 и 2 томов. В 1 с облегчением освободился от фальшивого “Рассказа Матрены”, где только и есть что “первая строфа, от “Данилина счета”, фальшивого в своем роде, и кое-чего еще из первого Собрания. Сдал и однотомник “Сов[етскому] писателю” — копия первого тома.

Откуда, у меня в целом хорошее настроение, вкус к жизни, пробуждение по утрам без тоски и желания заспать ее, как это бывает в иные периоды?

Во-первых, трезвость, здоровье, которое еще у меня есть и довольно быстро возобновляется при воздержании (без всяких усилий).

Во-вторых, конечно, благотворное чувство свободы от чего-то, что отвалилось от меня вместе с отрешением меня от “рук[оводящих] органов”, и т.п. Свобода и чувство незаслуженной, несправедливой обиды, которая куда легче справедливой, — она даже по своему сладка и, во всяком случае, на время она — защита от множества тягостнейших притязаний к тебе. Но сильно привыкать к этой сласти, конечно, не следует.

Некоторые моменты послесъездовского периода. Статья Страды в “Ринашите”2 о “Н[овом] М[ире]”. Инцидент с Валей, разговор по телефону с П[етром] Н[иловичем]. (“Если я заслужил, применяйте санкции ко мне, но не к моим детям — я этого не смогу понять”)3 Третьего дня — спектакль — настоящее чувство успеха, незнакомые люди: “Позвольте пожать вашу руку за этот спектакль, за “Н[овый] М[ир]”, за все”, — цветочки, какие можно было достать в антракте у подъезда, завал программок, билетов и всякой всячины — для автографа4.

Стоит пойти в надворный нужник, как по пути уже что-нибудь задержит: непоколотые поленца на дровосеке, незарытая ямка вчерашней пересадки, сухая ветка, которую нужно подрезать, сенцо детского сенокоса, — его нужно поворошить или сгрести, поливка, бесконечная приборка всяких дощечек и жердочек. Это не говоря уже о запланированных с вечера преобразованиях: перемещение елок к забору, работа с Евгением Антоновичем (работать с ним — чистое удовольствие). Каждый вечер собираюсь, зарекаюсь: с утра за стол и до обеда, а там к утехам пенсионного возраста, ан — нет, и сегодня, встав в 4 ч., вышел, прошелся и давай отгребать уголь от елки, которую наметил перенести из-под березы на два метра к забору, чтобы еще прикрыть соседский нужник, все еще видный с моего балкона, т.е. с той стороны березы, куда она наклонилась всей кроной, и елочка едва пробиралась разреженной макушкой сквозь этот навес и должна была захиреть. Часа два возился, с помощью ваги поднял елку с места (это уже вторая такая). Приходит в шутку и не в шутку мысль: а может, я и никакой не писатель, а просто мужик хуторской школы, с годами все более прилегающий к хозяйству, к порядку, запасу и т.п.

На очереди неумолимой:

1. “Так это было” (Не войдет ли туда хоть несколько строк из наброска “Сын за отца не отвечает”. Это третий том, он лежит на столе, взятый мною у Крюкова1 уже давно, его нужно сдавать.

2. Стихи из зап[исной] книжки.

3. О “Далях” и “Теркине на т[ом] св[ете]”.

4. “Дом на буксире”. К этому рассказу очень идут мои нынешние усадебные увлечения и настроения2.

В “Нью-Йорк таймс” — большая корреспонденция о возобновлении спектакля “Т[еркин] на т[ом] св[ете]” “после снятия во время 23 съезда”. “Пьеса редактора “Нового мира”. Т[аким] обр[азом], выводит спец. корр., Твардовский остается редактором “Н[ового] М[ира]”. Незаметно мое имя в мировой печати употребляется уже как общеизвестное, вроде премьера какого-нибудь.

Вчера в “Сов[етской] культуре” гнуснейшая, бездоказательнейшая статейка о Плучеке с точки зрения президиума горкома профсоюза раб[отников] ис[кусств]: “нарушение закона о труде”, “грубые окрики” и т.п., а за всем этим — только “Теркин”, только этот “проступок” Плучека, за который он, кажется, поплатится снятием с поста, хотя “Теркин” только разочек упомянут в ряду с двумя другими “не обсуждавшимися” спектаклями — все так хитренько, чтобы не выдать истинной причины3.

Обаяние искусства сродни обаянию детского возраста во всей его чистоте, искренности, непредвзятости. Мы, может быть, до слез растроганы этой неподкупной, непосредственной, непреднамеренной ясностью и порой глубиною детских речений, игры, вопросов, святых недоумений перед фальшью и противоречиями запутанного взрослого мира. Но как только ребенок начинает подыгрывать “на публику”, учуяв, что он ей мил и занятен, начинает “выкондрючиваться” в духе наивности, он становится неприятен до неловкости. Это другими словами то же самое, что я имею в виду, говоря, что искусство — орудие (воспитания и т.п.) до тех пор, покамест оно не знает, что оно орудие, а как только осознает себя орудием и начинает “орудовать”, оправдывая свое назначение орудия, перестает быть таковым и отвращает от себя.

Тихо и скромно в кругу семьи отметил 56-летие, много работал на участке с 5 ч. Были только Оля с Володей и Валя с Сашей. Поздно вечером зашел приехавший из Л[енингра]да Демент. — Придумал и рассказывал, будто я спутал (я-то, отмечающий про себя каждый возрастной порожец и примеривающийся к разным срокам жизни умерших до меня) и, считая с утра, что нынче мне 66 лет, приуныл, было (ничего, мол, не успеть), но, идя с купанья, вдруг сообразил, что всего 56, и успокоился, позавтракал и прилег вздремнуть: еще 10 лет в запасе1. —

Прошло 25 лет, почти четверть века, — когда читаешь эти слова в книгах, — как они объемны, велики, неприложимы, кажется, к твоей жизни, где таких сроков будто бы еще и не было. 25 лет назад, четверть века назад, в такое же погожее июньское утро (только более позднее) Маша сказала (на даче под Звенигородом), что нужно поговорить с Валей, она болтает какую-то чушь, ерунду, что война, немцы напали. Но чушь, ерунда была тревожной. И с того дня прошел главный в жизни срок — от 30 до нынешних 56 лет. — Нет, не до шуток2.

Самое большое, несравнимое ни с чем, кроме разве что доклада о культе 10 лет назад, впечатление от т[ак] наз[ываемого] завещания Варги3. Думать и думать и стараться понять, не надеясь больше ни на кого.

Один на даче, уже начинает жечь в мои окна, а ничего общественно — да и лично полезного не сделано, если не считать кой-чего по хозяйству, да звонков по телефону.

Сдал вчера верстку 1-го тома. Как там много того, что непременно нужно было опустить, а только и смог, что заменить стишок 28-го г. “У тебя в дому во всем достаток” (прежнее название “Отцу-богатею” — стишок, чуждый настроениям моей юности, “навеянный” извне, облыжный в отношении отца, хотя там, конечно, “отец” условный) “Уборщицей”, — все-таки там уже “ответственный”, и “посетителей робких”, и “остывшие стулья”1.

Огорчился вторым стихотворением из “Памяти Ленина”, — прочитав его нынешними глазами (ах, и тогда это было что-то обязательное, соответствующее, а не истинное):

Ближе! Совсем близко. “Зримые черты”.

И далее:

Что мировая, то мировая, слов нет, и действительно в трудах и боях, и могучая, но о таком ли только могуществе (государственном, державном) мечтал он! А что касается свободных народов, то из этой свободы нужно сделать некоторые “изъятия” насчет паспортов, закона о прописке и т.п. и т.д.

Что верно, то верно. А вот относительно того, что “его проложенным следом уже пол-Европы идет”, то таких слов лучше бы не произносить, а тем более не перепечатывать теперь2.

Вроде бы и так, но совсем не так.

Все как на подбор.

Вот именно!

И “На подвиг века” зря включил уже в верстке, а теперь изымать было и хлопотно (переверстка) и просто неловко. Не забыть построже подойти к однотомнику в “Сов[етском] писателе”.

Какое рассеяние и несосредоточенность проявились в отношении такого ответственного издания — ведь собр[ание] соч[инений] — это покамест единственное, с чем я могу выходить на свет без особого прижима, не говоря уже о том, что мне действительно “под шестьдесят”, как выразилась Валя, когда мне было еще только за пятьдесят, и я смеялся, это действительно подведение черты (надеюсь, конечно, не последней).

Я только третьего дня, просматривая эти стихи о Ленине, вспомнил, что в этой же тетради есть уже строчки:

и т.д.

Жара! За столом наверху уже не усидишь. По-прежнему с охотой, со сладострастием готов что-либо “преобразовывать” на участке, приводить по-стариковски в порядок, а упорное сиденье за столом — на потом.

12.I.

1 Очерк Г.Н. Троепольского “О реках, почвах и прочем” (“Новый мир”, 1965, № 1), рассказывающий (на примере Воронежской обл.) о гибели малых рек из-за непродуманно проводимой мелиорации, вызвал серьезный общественный резонанс и недовольство центральных и местных властей. Была создана правительственная комиссия для проверки фактов и выводов новомирского выступления. А.Т. включился в борьбу за спасение малых рек России. См. также запись 10.VI в Рабочих тетрадях 1965 г. (“Знамя”, 2001, № 12)

2 Г.И. Воронов — председатель Совета Министров РСФСР, член Политбюро ЦК КПСС.

3 Г.Н. Троепольский на эту тему в “Новом мире” больше не выступал, но после Пленума ЦК по вопросам мелиорации (в мае 1966 г.) “Правда” 4 и 5 сентября напечатала две его статьи (“Сколько человеку воды нужно” и “Об осушении и “осушении”), развивавшие тему новомирского очерка. Автор использовал отклики на свою статью, пришедшие в редакцию журнала, особо выделив письма специалистов и ученых.

4 “Мелентьевский отдел” — Отдел культуры ЦК КПСС, и.о. заведующего которым после смерти Д.А. Поликарпова стал его заместитель Ю.С. Мелентьев. Информируя ЦК о том, что с рукописями А.И. Солженицына, “в соответствии с указанием”, ознакомился ряд секретарей правления СП СССР и РСФСР, Отдел культуры ЦК сообщал: “Не взяли рукописи т.т. Леонов и Твардовский; последний — ссылаясь на то, что почти все эти произведения он читал, кроме пьесы “Пир победителей”, которую, однако, также отказался прочитать” (Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. М., 1994. С. 30. Выделено в тексте). В отзыве на роман “В круге первом”, посланном в ЦК, К.М. Симонов заявлял, что не приемлет “этот роман в самой главной его отправной точке” (там же. С. 32–35).

5 В ответ на клевету 1-го секретаря ВЛКСМ С.П. Павлова, выступившего в Комитете по Ленинским премиям при обсуждении кандидатуры Солженицына, А.Т. представил выписку из дела Солженицына, полученную в Военной коллегии Верховного суда (см. Рабочие тетради 1964 г. // “Знамя”, 2000, № 12. С. 161–162).

6 А.И. Солженицын, после изъятия КГБ его архива бросившийся к А.Т. за помощью и договорившийся с ним о необходимых действиях для спасения романа “В круге первом”, уехав от А.Т., предпринимает свои меры (письма Брежневу, Суслову, Андропову и ряд других шагов), не сообщив об этом А.Т. Он снова привозит в редакцию рукопись романа, которую сам же забрал, не вняв уговорам А.Т. Журналу, в те дни висящему на волоске, предлагалось на хранение уже конфискованное КГБ произведение, по убеждению самого автора, подрывавшее основы советского строя. Александр Исаевич не сообщил при этом, что один экземпляр “В круге первом” был им уже переправлен на Запад, а для других тоже найдены свои “захоронки” (Солженицын А.И. Бодался теленок с дубом // “Новый мир”, 1991, № 6. С. 82). А.Т. отказался принять назад рукопись Солженицына.

7 Многие отзывы комсомольского секретаря С.П. Павлова о публикациях в “Новом мире” уже были зафиксированы в Рабочих тетрадях 1961–1965 гг. (см. “Знамя”, 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12)

8 Речь идет о спектакле “Теркин на том свете” в театре Сатиры в постановке В. Плучека. В.Ф. Тендряков — писатель, автор “Нового мира”.

9 Собрание коллектива издательства “Известий”, в типографии которого печатался “Новый мир”. Грачев — директор издательства.

10 Члены редколлегии “Нового мира”: Александр Григорьевич Дементьев (здесь и далее — Демент) — литературовед, критик, зам. главного редактора; Алексей Иванович Кондратович — зам. главного редактора; Борис Германович Закс — ответственный секретарь редакции. А.Г. Дементьев на процессе Синявского и Даниэля не выступал.

16.I.

1 Лебедев Владимир Семенович — бывший помощник Н.С. Хрущева по литературе. О нем см. записи в Рабочих тетрадях 1962–1965 гг. (“Знамя”, 2000, №№ 7, 9, 11, 12; 2001, № 12).

2 Л.Р. Шейнин — писатель, бывший работник прокуратуры, в 60-е гг. — главный редактор Мосфильма.

3 А.И. Аджубей — зять Н.С. Хрущева, бывший редактор “Известий”, снятый с поста после смещения Хрущева. О нем см. записи в Рабочих тетрадях 1962–1963 гг. (“Знамя”, 2000, № 7. С. 138, 157; № 9. С. 152, 154).

4 Игорь Александрович Сац — критик, искусствовед, член редколлегии “Нового мира”. Жил на Смоленской площади рядом с МИД. Поэму “Сказка о правде” М.В. Исаковский отозвал из редакции, так и не решившись ее напечатать. Опубликована в 1987 г. (“Знамя”, № 10).

5 Высокая требовательность // “Правда”. 1964, 11 апреля. Статья, приуроченная к решающему голосованию в Комитете по Ленинским премиям, фактически давала указание забаллотировать кандидатуру А. Солженицына. См. Рабочие тетради 1964 г. (“Знамя”, 2000, № 11. С. 162, 173).

6 См. записи 21 и 23.VIII. 1964 г.(“Знамя”, 2000, № 12. С.133).

7 К.Г. Пысин — первый заместитель Председателя Совета Министров РСФСР.

8 С.П. Залыгин — писатель, автор “Нового мира”. По образованию и специальности — сельхозмелиоратор. О проблемах мелиорации начал писать на рубеже 1980–1990 гг. в “Новом мире”, став его гл. редактором.

9 С.П. Преображенский — зам. главного редактора журнала “Юность”. О каком неопубликованном выступлении секретаря ВЛКСМ С.П. Павлова идет речь — неизвестно.

17.I.

1 Имеется в виду публикация “Призвание художника. Из писем Томаса Манна”. Предисловие Т. Мотылевой. Томас Манн — один из самых любимых писателей А.Т. В его библиотеке сохранились два собрания сочинений Т. Манна — подаренное Э.Г. Казакевичем, с недостающими томами (Л.,1934–1936), и 10-томное (М, 1959–1961) — оба с пометками А.Т. Остался и ряд изданий отдельных произведений Т. Манна, собираемых с 30-х гг. Мысли и наблюдения Т. Манна рассыпаны по всем Рабочим тетрадям А.Т.

18.I.

1 П.Н. Демичев — член ЦК КПСС, занимался вопросами идеологии, кандидат в члены Политбюро.

2 Ерёмин Дм. Перевертыши // “Известия”, 1966, 13 января. Статья обвиняла А. Синявского и Ю. Даниэля в преступлении против Советской власти, характеризуя их произведения как разжигающие “вражду между народами и государствами”. 16 и 18 января газета опубликовала выступления в поддержку статьи трудящихся, в том числе и деятелей культуры и науки, с требованиями самой суровой кары предателям Родины.

19.I.

1 Автор “Палаты № 7” (1966, изд-во “Посев”) В.Я. Тарсис — писатель, переводчик, печатавшийся за границей, в 1962 г. был помещен в психиатрическую больницу, но вскоре выпущен. В феврале 1966 г., во время процесса Синявского и Даниэля, находясь в Англии, в официально разрешенной поездке, был лишен советского гражданства и одновременно объявлен психически больным. “Но ведь его нельзя было лишать гражданства, — отозвался на эту акцию А.Т. — Если он сумасшедший, о чем пишут, так надо его лечить, а не лишать гражданства” (Кондратович А.И. Новомирский дневник. 1967–1970. М., 1991. С. 23. Запись 17.II.66.).

2 Продолжение работы над фрагментом “Сын за отца не отвечает”, поначалу задуманным как дополнительная глава к поэме “За далью — даль”, но ставшим основой поэмы “По праву памяти”. См. Рабочие тетради 1963–1965 гг.(“Знамя”, 2000, №№ 9, 11, 12; 2001, № 12).

21.I.

1 Впервые опубликовано в “Новом мире” (1966, № 12) в подборке “Стихи из записной книжки”.

22.I.

1 Фильм выпущен в 1965 г. Режиссер М.И. Ромм, сценарий М. Ромма совместно с М. Туровской и Ю. Ханютиным. Широкого проката фильм не получил и быстро был снят с экрана.

2 Кедрина З. Наследники Смердякова //“Литературная газета”, 1966, 22 января. Автор — общественный обвинитель на процессе Синявского и Даниэля. В ее статье, в частности, говорилось, что подсудимые “нагло паразитируют на литературном наследии”, выступая в “одеждах самых разных литературных произведений”.

13.II.

1 А.Д. Папанов исполнял роль Теркина, Б.К. Новиков играл друга Теркина.

2 Судебный процесс А. Синявского и Ю. Даниэля проходил в Верховном суде РСФСР 10–12 февраля. Председательствовал на процессе Л.Н. Смирнов — председатель Верховного суда.

15.II.

1 Прокурор О.П. Темушкин в обвинительной речи 12 февраля требовал “максимальной меры наказания” за “особо опасное государственное преступление”: семь лет лишения свободы с отбытием в колониях усиленного режима и пять лет ссылки для Синявского и пять лет в колонии и три года в ссылке — для Ю. Даниэля.

2 “Память, как ты ни горька, // Будь зарубкой на века…” — строки из “Теркина на том свете”.

3 Евгений Антонович — житель соседней деревни, приходивший помогать А.Т. в работах по дачному участку.

4 Имеются в виду сообщения о премьере “Тёркина на том свете” в театре Сатиры в публикуемых газетами программах театров.

16.II.

1 Готовилась к печати повесть Ч. Айтматова “Прощай, Гульсары!”. Опубликована в № 3 “Нового мира” за 1966 г.

2 Последнее слово А. Синявского и Ю. Даниэля см. в сб.: Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. М., 1989. С. 474–480. Далее — “Цена метафоры…”.

3 Члены редколлегии “Нового мира”.

4 Софья Ханановна Минц — редакционный секретарь А.Т.

5 Повесть Б. Можаева поступила в редакцию под названием “Живой”, опубликована как “Жизнь Федора Кузькина” (“Новый мир”, 1966, № 7).

6 А.Т. еще не знает о письмах в защиту подсудимых, которые будут посланы в Президиум ХХIII съезда КПСС. Среди них — письмо 62 писателей с предложением взять на поруки А. Синявского и Ю. Даниэля. В списке (по алфавиту) первым значился А.Н. Анастасьев (муж Е.П. Любаревой) — автор “Нового мира”, как и более половины подписавших это письмо. Этот и другие документы в защиту Синявского и Даниэля см. в сб.: “Цена метафоры…”

7 А.П. Левинский — директор театра Сатиры.

8 В “Новом мире” готовились к печати новые рассказы адмирала И.С. Исакова — постоянного автора журнала: “Из давних былей. 1. Вернемся к нашим баранам; 2. Как “Гебен” и “Бреслау” прорвались в Черное море” (“Новый мир”, 1966, № 4).

17.II.

1 Джанкарло Вигорелли — генеральный секретарь Европейского сообщества писателей.

2 Рассказ И.С. Исакова “Кок Воронин” опубликован в № 11 “Нового мира” за 1966 г.

27.II.

1 Пометки А.Т. на статье Н. Бердяева, с которым впервые он знакомится в послевоенные годы, носят в основном полемический характер, хотя и тогда уже некоторые мысли автора воспринимались как совпадающие с его собственными. Так, А.Т. подчеркнул место о том, что на социальное переустройство “идут огромные духовные силы человека, человеческий героизм и жертвенность. Внутренняя же жизнь человека опустошается”. (Бердяев Н. Социальный переворот и духовное пробуждение // Русский сборник. Париж, 1946. С. 188). Позднему А.Т. особенно близка мысль Н. Бердяева о необходимости демократии как основного условия социального развития, отсутствие которой превращает социализм в тоталитаризм.

2 К.А. Мерецков — в 1941 г. зам. наркома обороны, затем маршал.

3 По всей вероятности — П.В. Рычагов, участник войны в Испании 1936–1939 гг., Герой Советского Союза (1936), в 1940 г. — зам. начальника ВВС Красной Армии. С февраля 1941 г. — зам. наркома обороны СССР. В начале Отечественной войны осужден по ложному доносу и расстрелян.

4 Имеется в виду А.П. Шапошникова. Калашникова — секретарь РК КПСС, в 1954 г. принимавшая решение по заявлению А.Т. об изменении в его учетной карточке графы о социальном положении родителей, числившихся кулаками.

5 Ни одной заметки или рецензии в поддержку спектакля “Теркин на том свете” в печати не появилось.

1.III.

1 Открытое письмо Секретариата Правления Союза советских писателей СССР // “Литературная газета”,1966, 19 февраля. А.Т. отказался его подписать.

2 Секретари Правления ССП; А.А. Сурков возглавлял Иностранную комиссию ССП.

3 М.А. Суслов — секретарь ЦК КПСС, ведавший вопросами идеологии, член Политбюро.

2.III.

1 И.Ф. Огородникова — сотрудник Иностранной комиссии ССП.

2 “Забытые острова” — не первая книга Бенгта Даниэльсона, участника экспедиций Тура Хейердала, прочитанная А.Т. См. записи о книге Б. Даниэльсона “Счастливый остров” в Рабочих тетрадях 1962 г. (“Знамя”, 2000, № 7. С. 143, 154).

3 Повесть В. Войновича “Два товарища” напечатана в № 1 “Нового мира” за 1967 г.

4 Лакшин В.Я. Три меры времени // “Новый мир”, 1966, № 3.

5 Лейтмотивом редакционной передовой, посвященной ХХIII съезду КПСС, было требование правды в литературе, подкрепленное ссылками на В.И. Ленина и Директивы ХХIII съезду: “Только правдивое изображение действительности способно дойти до ума и сердца читателя, воспитывать в нем активное отношение к жизни” (На пути к коммунизму // “Новый мир”, 1966, № 3).

6 Речь идет о задуманной подборке “Стихи из записной книжки”.

3.III.

1 Л.Н. Смирнов — председатель Верховного суда РСФСР, руководил процессом Синявского и Даниэля.

2 См. запись 19 января и примечания к ней.

3 Джон Голлан — секретарь компартии Великобритании, Луи Арагон — член ЦК компартии Франции высказали протест против приговора писателям, призвав власти к его пересмотру.(См. сб.: “Цена метафоры…”).

4 И.П. Архангельская — ведущий редактор иностранного отдела редакции “Нового мира”. В.П. Тельпугов — писатель, секретарь парткома Московской писательской организации.

5 Соловьева — по-видимому, инструктор МГК.

6 Н.Г. Егорычев — 1-й секретарь МГК. Передовая “Правды” в преддверии ХХIII съезда КПСС утверждала идейно-политическое единство советского общества. (“Правда”, 1966, 1 марта).

4.III.

1 См. записи 18 и 22 января и примечания к ним.

2 А.Д. Синявский печатался в “Новом мире”, написал вступительную статью к тому Б. Пастернака в серии “Библиотека поэта”, являлся сотрудником Института мировой литературы им. Горького.

5.III.

1 Дэвид Карвер — генеральный секретарь Международного ПЕН-клуба.

2 Н.И. Рыленков — смоленский поэт, возглавлял местную писательскую организацию, член Секретариата СП РСФСР.

13.III.

1 Все перечисленные — секретари СП СССР: А.В. Софронов — гл. редактор журнала “Огонек”, А.Б. Чаковский — гл. редактор “Литературной газеты”, В.М. Кожевников — гл. редактор журнала “Знамя”, Е.М. Поповкин — гл. редактор журнала “Москва”, Н.М. Грибачев — гл. редактор журнала “Советский Союз”, В.М. Кочетов — гл. редактор журнала “Октябрь”. А.А. Прокофьев забаллотирован при выборах в руководство Ленинградской писательской организации.

2 Жан-Поль Сартр — один из вице-президентов Европейского сообщества писателей. Был близок к марксизму и одновременно экзистенциализму, считавшемуся тогда у нас “реакционной теорией империализма”. Встречался с А.Т. на ленинградском форуме Европейского сообщества писателей и в Пицунде на приеме у Н.С. Хрущева, где А.Т. читал “Теркина на том свете” (1963). Напечатал в “Новом мире” автобиографическую повесть “Слова” (1964, № 10, 11).

3 Ирвин Шоу. Молодые львы. М., 1965. Роман американского писателя о Второй мировой войне (1948).

4 Твардовский А.Т. Достоинство таланта // “Известия”, 1966, 7 марта. В расширенном варианте — “Новый мир”, 1966, № 3.

5 Имеется в виду перевод А.Т. поэмы Т.Г. Шевченко “Гайдамаки”. Опубликован в журнале “Знамя”, 1939, № 3, печатался в собр. соч. Т. Шевченко (М.,1954–1956 и 1964–1965) и в отдельных изданиях произведений Т. Шевченко. В пятитомное собр. соч. не включен. В посмертном шеститомном собр. соч. помещен отрывок из “Гайдамаков” в переводе А.Т. — “Вступление” (Твардовский А.Т. Соч. Т.1. М., 1976).

17.III.

1 Одно из неоднократно перечитываемых произведений Л. Толстого — любимого писателя А.Т.

2 Орган французской компартии.

3 Генерал П.Г. Григоренко. О нем см. запись 22.III.

18. III.

1 Продолжение работы над стихотворением “Листва отпылала алая…”. Впервые — в ином варианте опубликовано в “Новом мире”, 1966, № 12.

2 В рассказе Л. Толстой отразил состояние, пережитое им в Арзамасе, куда он ездил покупать имение. “Если бы мне предстояла действительная смерть, я не мог испытать того, что испытывал, тогда я бы не боялся. А теперь и не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть”. Это состояние, когда все его существо “чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть”, это “внутреннее раздирание” и было “арзамасским ужасом” (Толстой Л. Записки сумасшедшего // Его же. Соч. в 22-х томах. Т. 12. М., 1982. С. 47.).

3 Из “Теркина на том свете”.

19.III.

1 “Ялтинская записка” написана П. Тольятти в августе 1964 г. в преддверии переговоров с Н.С. Хрущевым о разногласиях КПСС и итальянской коммунистической партии (ИКП). После смерти Тольятти в августе 1964 г. в Ялте опубликована в органах ИКП “Унита” и “Ринашита”, а также в “Правде” (1964, 10 сентября). Критикуя КПСС за непоследовательность в десталинизации, Тольятти выступал против ограничений демократии в СССР. При советской власти записка Тольятти не перепечатывалась и не упоминалась (см.: “Возвращение в завтрашний день. О Ялтинском завещании П. Тольятти // “Проблемы мира и социализма”, 1989, № 7).

2 “Ринашита” (“Возрождение”) — еженедельник компартии Италии, редактор — Джанкарло Пайета. Витторио Страда — историк-русист, публицист.

20.III.

1 Ирина Александровна Дементьева — дочь А.Г. Дементьева. В ту пору работала в “Известиях”.

2 Председатель КГБ В.Е. Семичастный позднее, когда спектакль “Теркин на том свете” был уже запрещен, четко выразил свое отношение к А.Т. и его журналу: “Трудно найти оправдание тому, что мы терпим по сути дела политически вредную линию журнала “Новый мир”… Наша реакция на действия редакции “Нового мира” не только притупляет политическую остроту, но и дезориентирует многих творческих работников…” (Записка КГБ в ЦК КПСС об антисоветской деятельности творческой интеллигенции // История советской политической цензуры. С. 152).

3 В.Д. Дувакин — доцент филфака МГУ, выступая на процессе Синявского и Даниэля свидетелем защиты, назвал Синявского (своего ученика) “известным литератором, много сделавшим для развития советской культуры”. Суд вынес по поводу Дувакина “частное определение”, призвав применить к подобным лицам “административные или профилактические меры”. Дувакин был уволен (см.: Власть и оппозиция. М., 1995. С. 239–240).

4 Ярослав Ивашкевич — один из вице-президентов Европейского сообщества писателей (КОМЕС).

5 Открытое письмо Секретариата ССП по делу Синявского и Даниэля // “Литературная газета”, 1966, 19 февраля. См. запись 1.III.

6 Письмо в Президиум ЦК см. в записи 3.III; Лариса — Л.А. Жадова, жена К.М. Симонова; В.Ф. Шауро — с 1966 г. зав. Отделом культуры ЦК КПСС.

7 А.Т. имеет в виду не пропущенные цензурой: статью М.А. Лифшица “На деревню дедушке” (упоминаемую в записях 1965 г.), роман А. Камю “Чума”, продвигаемый в печать с 1960 г. (см. записи 1963–1964 гг.), а также снятые цензурой на стадии верстки статьи — В. Венжера “Хозяйственный расчет и социализм” (из № 3) и В.П. Данилова и С.И. Якубовской “О фигуре умолчания в исторической науке” (из № 2). Статья историков, где говорилось об остающихся неисследованными проблемах развития послереволюционного общества, о замалчивающихся фактах и именах в его истории, была признана искажающей достижения советской исторической науки. Особо отмечено цензурой, что В.П. Данилов подписал письмо историков в поддержку редактора “Нового мира” против критики его Е. Вучетичем (История советской политической цензуры. С. 557).

8 Речь идет об отклике на статью В. Кардина “Легенды и факты” (“Новый мир”, 1966, № 2), подвергшую пересмотру ряд мифов в советской истории. Автор, в частности, обращал внимание на тот факт, что не все 28 панфиловцев погибли, но в переиздаваемом очерке А. Кривицкого их свидетельства не учтены. В ответ последовало обвинение В. Кардина в том, что тот “бросает тень на одну из военно-патриотических святынь нашего народа” (Кривицкий А. Факты и легенды // “Литературная газета”, 1966, 19 марта). О подлинном и мнимом в очерке А. Кривицкого см.: Куманев Г.А. Подвиг и подлог. М., 2001.

22.III.

1 Об участии А.Т. в работе ХХII съезда КПСС см. записи в Рабочих тетрадях 1961 г. (“Знамя”, 2000, № 6. С. 163–169). Речь А.Т. на съезде, опубликованную в “Правде”, см.: Твардовский А.Т. Соч. Т. 5. М., 1980. С. 353–355.

2 Изъятие КГБ архива А.И. Солженицына (см. запись 14.IХ.1965 и примеч. к ней).

З П.Г. Григоренко рассказывал А. Солженицыну, как написал А.Т. после этой их встречи “резкое злое письмо”. “Прошло время, и я понял, как ужасающе неправ был я. Не за себя он испугался. Я навлек угрозу на журнал… Интересы журнала для него были выше моих, да, вероятно, и Ваших…Он, жертвуя собой и своим талантом, отыскивал и выводил на большую дорогу Русской литературы новые прогрессивные силы”, “он стремился не столько себя выразить, как это делает большинство даже больших писателей, сколько время наше всеми силами прогрессивных писателей” (Письмо П.Г. Григоренко А.И. Солженицыну 26 июня 1975 г. // “Общая газета”, 1995. 19–25 января. Публикация И.Б. Брайнина). Вскоре А.Т. пересмотрел свою оценку П. Григоренко.

23.III.

1 Ю.Я. Барабаш — 2-й зам. заведующего Отделом культуры, зам. главного редактора “Литературной газеты”.

2 На пути к коммунизму // “Новый мир”, 1966, № 3. См. примеч. 5 к записи 2.III.

3 Поставив А. Синявского в один ряд с нацистскими преступниками, В. Кочетов в редактируемом им журнале обвинял его в литературных убийствах, совершаемых “во имя продления на земле владычества денежных мешков”. Критику А. Синявским поэзии Е. Долматовского (Синявский А. Есть такие стихи // “Новый мир”, 1965, № 3) Кочетов расценил как диверсию против советской поэзии (“Октябрь”, 1966, № 3).

4 См. запись 20.III и примеч. 8 к ней. Редакция подготовила ответ А. Кривицкому и другим критикам статьи В. Кардина “Легенды и факты”, опубликованной в № 3 “Нового мира” за 1966 г. Были тщательно проверены и подтверждены содержащиеся в ней сведения (обращались и в архив). Но редакционная статья “Еще раз о легендах и фактах”, набранная для № 4, была запрещена цензурой.

24.III.

1 Пленум ЦК КПСС 26 марта обсуждал директивы ХХIII съезду КПСС.

2 Статья В. Венжера “Хозяйственный расчет и социализм” изъята цензурой из № 3 “Нового мира”, как ставящая “под сомнение генеральную линию партии по кооперированию сельского хозяйства”. Не проходимым через цензуру оказалось утверждение экономиста, что “Сталин свел кооперативный план Ленина только к коллективизации, выхолостив из него главную сущность — новую концепцию Ленина о социализме” (История политической цензуры. С. 557). Статья А. Бирмана “Продолжение разговора. Мысли после съезда” с учетом цензурных замечаний появилась в № 5 “Нового мира” за 1966 г.

3 Е.В. Вучетич — скульптор, народный художник СССР, Герой Социалистического Труда. В полемике со статьей А.Т. “По случаю юбилея” (см. записи в Рабочих тетрадях 1965 г., январь, апрель-май. // “Знамя”, 2001, № 12) выступил против его требований художественности и правды в искусстве, отстаивая принцип партийности как главенствующий. Вл.А. Серов — народный художник СССР — создатель Ленинианы. А.Б. Чаковский — прозаик, публицист, А.В. Софронов — поэт и драматург, Н.М. Грибачев — поэт, публицист.

4 Стихотворение “Мост” опубликовано впервые в “Правде”, 1950, 2 января (Твардовский А.Т. Соч. Т. 3. С. 44). “Смерть и воин” — глава из поэмы “Василий Теркин” (там же. Т. 2; впервые — в “Красноармейской правде”, 1944, 23 мая).

5 Собрание отрицательных откликов на произведения А.Т. в его архиве.

25.III.

1 В. Архипов — один из агрессивных приверженцев “социалистического реализма”, сотрудник “Огонька”, редактируемого А. Софроновым, печатался и в “Октябре” В. Кочетова.

27.III.

1 Ср. с записью 28.III.

28.III.

1 Б. Бурковский — прототип капитана Буйновского в повести А. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”.

29.III.

1 Об этом см. в Рабочих тетрадях декабря 1965 г. (“Знамя”, 2002, № 2).

2 Выступая в Высшей партийной школе, председатель КГБ В.Е. Семичастный критиковал повесть В. Быкова “Мертвым не больно” (“Новый мир”, 1966, №№ 1–2), подвергшуюся (заодно с журналом) яростным нападкам и в печати.

З Михаил Васильевич Исаковский, поэт, друг А.Т. Аркадий Александрович Кулешов — белорусский поэт, член редколлегии “Нового мира”. М.В. Зимянин — член ЦК КПСС, в 1940–1950-е гг. — партийный и государственный деятель Белоруссии. С 1965 г. — главный редактор “Правды”. О его разговоре с Кулешовым см. запись 9.IV.

31.III.

1 В.С. Емельянов — металлург, академик, Герой Социалистического Труда. Его воспоминания “О времени, о товарищах, о себе” были опубликованы в “Новом мире” (1967, №№ 1–2).

2 П.А. Сатюков — до 1965 г. редактор “Правды”. В. Снастин — до 1966 г. — чиновник Идеологического Отдела ЦК. Названы писатели — делегаты съезда.

3 Инициатором (и автором первоначального текста) письма, которое выражало несогласие с неизбранием А.Т. делегатом съезда и высоко оценивало его общественную роль, был М.Я. Гефтер, тогда сотрудник Института истории СССР АН. Подписи под ним собирали не только среди историков, но и в других институтах АН.

4 В.Ф. Тендряков, Г.Я. Бакланов, Г.С. Фиш — писатели, авторы “Нового мира”.

5 Речь идет о 5-томном собрании сочинений А.Т., начавшем выходить с 1967 г. (см. запись 1.IV).

2.IV.

1 Первоначальный вариант стихотворения “И жаворонок, сверлящий небо…”. Впервые опубликовано в “Новом мире”, 1966, № 12.

2 М.А. Шолохов остановился на том, что не разделяет оптимизма по поводу появления в Тульской обл., вместо одного писателя — Л. Толстого 23 членов Союза писателей (ХХIII съезд КПСС. Стенографический отчет. М., 1966. С. 352).

3.IV.

1 Особо осудил М. Шолохов тех, кто, “прикрываясь гуманизмом”, пытается взять на поруки изменников Родины. Возмущаясь теми, кто рассуждает о “суровости приговора”, писатель полагал, что с предателями надо поступать, руководствуясь не законом, а “революционным правосознанием” (там же. С. 357–358).

2 Основная часть речи М. Шолохова на съезде посвящена критике А.А. Ишкова — с 1965 г. министра рыбного хозяйства СССР.

3 Начальник Главного политического управления Советской Армии А.А. Епишев, не называя “Нового мира”, явно журналу А.Т. адресовал гневные инвективы о “глумлении над святыми для советского человека понятиями”. Первый секретарь ЦК Молдавии И.И. Бодюл охарактеризовал повесть А. Солженицына, как “искажающую отдельные этапы жизни советского общества”, обратив внимание, что в “Новом мире” ее отнесли к произведениям, ставшим “значительными вехами развития всего литературного дела”. Здесь Бодюл, по сути, процитировал статью А.Т. “По случаю юбилея” (“Новый мир”, 1965, № 3. С. 9). В.И. Конотоп, первый секретарь Московского обкома, обвинял “Новый мир” в опубликовании произведений, искажающих советскую действительность, “смакующих отдельные недостатки и трудности, культивирующих скептицизм и аполитизм, нарочито противопоставляющие руководителей и коллектив”. А.Т. по памяти цитирует здесь слова Конотопа об отношении партии к печати. (ХХIII съезд КПСС. Стенографический отчет. С. 552, 422, 504). Секретарь правления ССП Г.М. Марков подсчитал, что критика “Нового мира” прозвучала в 8 выступлениях на ХХIII съезде. (Из истории общественно-литературной борьбы 60-х гг. // “Октябрь”, 1990, № 8. С. 196).

4 Стихотворение “Чернил давнишних блеклый цвет…” с некоторыми изменениями впервые опубликовано в 1966 г. (“Новый мир”, № 12).

4.IV.

1 И. Абашидзе — поэт, секретарь СП Грузинской ССР. Речь идет о съезде компартии Грузии. В.П. Мжаванадзе, первый секретарь ЦК КП Грузии, и на ХХIII съезде нападал на воспоминания академика И.И. Майского, печатавшиеся в “Новом мире”, а затем изданные отдельной книгой (Майский И.И. Воспоминания советского посла. М., 1965). Не согласный (как видно из его выступления на грузинском съезде) с оценкой автором роли И. Сталина, Мжаванадзе говорил о “слишком вольном обращении с историей” Майского (ХХIII съезд КПССС. Стенографический отчет. С. 182).

2. Жена А.Г. Дементьева.

3 Гоголь Н.В. О тех душевных расположениях и недостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать в спокойном состоянии. Публикация В. Бессонова // “Наука и жизнь”,1966, № 3. С. 88–89.

4 Любимый А.Т. березовый сок, добываемый им каждую весну.

6.IV.

1 Роже Гароди — французский публицист, теоретик марксизма, от которого отходит в начале 60-х гг. В библиотеке А.Т. сохранилась книга Р. Гароди “Марксистский гуманизм” (М., 1959) — последнее издание этого автора в СССР, признанного здесь в 60-е гг. ревизионистом.

2 Марио Аликато — член ЦК итальянской компартии, главный редактор газеты “Унита”.

3 Ю.Д. Черниченко — публицист, автор “Нового мира”; Л.А. Леонтьев — академик, экономист; В. Сорокин — возможно, международный обозреватель “Правды”.

4 А. Синявский и Ю. Даниэль отбывали наказание в Мордовских лагерях, освобождены в 1971 г. (а не в 50-летие Октябрьской революции). В заключении продолжали писать, пересылая написанное на волю.

5 Микола Бажан — поэт, секретарь СП Украинской ССР.

6 Г.С. Брейтбурд — сотрудник Иностранной комиссии СП.

7 Михаил Федорович Яковлев — фотограф, приятель А.Т.

9.IV.

1 Член Центральной Ревизионной комиссии КПСС (ЦРК).

2 См. запись 29.III.

10.IV.

1 Никола весенний — 6 (19) мая; Купала (Ивана Купала) — 24 июня (7 июля); Вознесение праздновалось на 40-й день после Пасхи; Духов день — праздник Сошествия Св. Духа, на другой день после Пятидесятницы, приходящийся на понедельник (воскресный день в народе называли Троицыным днем).

2 Вл. А. Серов — секретарь Союза советских художников, член ЦРК КПСС с 1961 г.; Т.Н. Хренников — секретарь Союза советских композиторов, член ЦРК с 1961 г., с 1976 г. — кандидат в члены ЦК; Г.М. Марков — секретарь Правления ССП, член ЦРК с 1966 г., с 1971 г. — член ЦК; Л.А. Кулиджанов — секретарь Союза советских кинематографистов, член ЦРК с 1966 г., с 1971 г. — кандидат в члены ЦК.

3 А.Б. Чаковский — главный редактор “Литературной газеты”. Секретарь правления ССП, с 1971 г. — кандидат в члены ЦК.

27.IV.

1 Жена И.А. Саца.

2 Имеется в виду статья Е.Я. Дороша о театре “Современник”. В “Новом мире” не печаталась, опубликована в кн.: Е. Дорош. “Живое дерево искусства” (М., 1967).

3 И.А. Сац редко выступал в “Новом мире”, членом редколлегии которого был. А.Т. ценил его образованность, эрудицию в вопросах искусства, литературы, музыки. Участник Гражданской войны, литературный секретарь А.В. Луначарского, Сац в послевоенные годы оказался не у дел. А.Т. вовлек его в активную журналистскую работу, добился, преодолев серьезное сопротивление партийных сил, включения его (с августа 1965 г.) в редколлегию “Нового мира”. По убеждению А.Т., Сац не реализовал свои способности и знания в полной мере.

4 Из писем А.А. Фадееева. К 10-летию со дня смерти писателя (публикация и вступительная статья С. Преображенского) // “Новый мир”, 1966, № 4.

2.VI.

1 “Стихи из записной книжки” напечатаны в № 12 “Нового мира” (1966). Давний замысел рассказа “Дом на буксире”, упоминаемый в Рабочих тетрадях 1960-х гг., не был осуществлен. Статья не была завершена, ее фрагменты — в записях 1966 г. Как авторский комментарий к поэме “Теркин на том свете” А.Т. рассматривал и свои полемические заметки о ней, включив их в пятитомное собрание сочинений (“Реплика автора” и “Содержание действительное и мнимое” (Твардовский А.Т. Соч. Т. 5. С. 143–147).

2 Статьи Витторио Страды из еженедельника компартии Италии “Ринашита” переводила и передавала в редакцию Цецилия Исааковна Кин — автор “Нового мира”. Со Страдой она состояла в дружеской переписке.

3 В мае 1966 г. я должна была выступать с докладом на конференции в Риме, посвященной итало-русским общественным связям ХIХ–ХХ вв. Из состава делегации, утвержденного еще до ХХIII съезда КПСС, я была исключена накануне отъезда в Италию без каких-либо объяснений. Отцу ничего не рассказала — он узнал об этом от кого-то в редакции. После разговора А.Т. с Демичевым я снова оказалась в списке делегации. Руководство института, воспринявшее мое исключение без удивления, заинтересовалось поворотом событий. Но на расспросы я отвечала, что не понимаю причин восстановления меня в списке участников конференции, так же как не понимала исключения из него.

4 “Теркин на том свете” в театре Сатиры.

8.VI.

1 “Так это было” — глава поэмы “За далью — даль”, посвященная Сталину. Крюков — редактор издательства “Художественная литература”.

2 См. примечание 1 к записи 2.VI.

3 Поводом к обсуждению дел в театре Сатиры послужило письмо группы артистов с жалобами на В.Н. Плучека (по сути — доносом). На заседании Президиума МГК профсоюзов В. Плучека упрекали и в “несвоевременном обсуждении спектакля “Теркин на том свете”. Ставился вопрос о дальнейшем его пребывании на посту главного режиссера театра Сатиры (Положение стало нетерпимым // “Советская культура”, 1966, 7 июня).

22.VI.

1 А.Т. оставалось “в запасе” 4 года жизни.

2 См. очерк “Память первого дня” в кн. “Родина и чужбина”, написанной по дневникам военных лет (Твардовский А.Т. Соч. Т. 4. М., 1978. С. 225–227). В Рабочих тетрадях 1940–1960 гг. 21–22 июня А.Т. неизменно возвращается к теме первого дня войны.

3 В Записке академика Е.С. Варги, видного экономиста, историка международного рабочего движения, говорилось о противоречиях между официальной идеологией и советской действительностью. Варга не признавал советское общество социалистическим. Он считал, что принцип социализма “от каждого по способностям — каждому по труду” не получил в нем воплощения, указывая, в частности, на несоразмерность в условиях жизни трудящихся и партбюрократии (Варга Е.С. “Вскрыть через 25 лет”. С предисловием М.Я. Гефтера // Полис, 1990, № 2–3.

25.VI.

1 Отцу-богатею (1927) // Твардовский А.Т. Из ранних стихотворений. М., 1987. С. 35; Уборщица (1928) // Его же. Соч. Т. 1. М., 1976. С. 39.

2 Стихи “Памяти Ленина” (1948–1949) вошли в 5-томное собрание сочинений без изменений (Т. 1. С. 449–451). А.Т. не считал возможным редактировать себя — поэта того времени, оставив эти строки как свидетельство былых чувств и мыслей, уже не разделявшихся им в 60-е гг.

3 Эти строки вошли в поэму “По праву памяти”.

Продолжение. Начало см. “Знамя”, 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12; 2002, № 2.