Александр Люсый

Андрей Поляков. Орфографический минимум

Название этого поэтического сборника интересно прежде всего несоответствием главному содержанию книги. Имеющихся в наличии слов поэту, конечно, не хватает:

Уж мы слегка не голубки!
и я почти забыл
и ля-ля-ля, и лед строки
и то, где я побыл

Стада детей играют там —
они всегда-вода
но тишину твою к стадам
я не впишу туда

Пуская здесь только тень реки
Среди груди твоей
Зато — прозрачней лед строки
И ля-ля-ля страшней.

Согласимся, “страшней”, но только не в словарно-существительной части “орфографического минимума”, а в глагольно-семантической части синтаксического максимума. М. Галина так оценивает итоги сборника: “Сбивая слова с привычного панталыку, Поляков возвращает им материальную сопротивляемость, не отнимая у текста “высоких смыслов”, вовлекая читателя в состязание трудоемкое, но плодотворное” (“Литературная газета”, № 28. 11–17 июля 2001). Мне же кажется, что Поляков оказался единственным русским поэтом, предлагающим в качестве органической смысловой единицы не слово, а особое атомарное предложение. Как это писал в “Логико-философском трактате” Л. Витгенштейн: “3.12. Знак, с помощью которого выражается мысль, я называю знаком-предложением. Знак-предложение — предложение в его проективном отношении к миру” (Витгенштейн Л. Философские работы. Т. 1. М., 1994. С. 11).

В свое время К. Кедров для определения поэтики А. Парщикова — И. Жданова — А. Еременко использовал метафору мешка, из которого вываливаются самые разные вещи, в процессе чего, однако, выворачивается и само зрение, что уже порождает понятие “метаметафора”. Полякову в последних стихах важно “в столбик синтаксис нарезать интересный”. Воспользуемся статьей “Поэзия и грамматика” Гертруды Стайн из ее сборника “Автобиография Элис Б.Токлас. Пикассо. Лекции в Америке” (М.: Б.С.Г. — Пресс, 2001. С. 557): “Помимо существительных и прилагательных имеются глаголы и наречия. Глаголы и наречия интересней. Во-первых, они имеют одно очень привлекательное свойство, и состоит оно в том, что они могут так сильно ошибаться”. Ошибка, семантические и синтаксические сдвиги становятся у Полякова главным формообразующим принципом. Вот первая часть стихотворения “Сообщение”, начинающегося, казалось бы, поэтической языковой игрой-флиртом с филологией (буквально, напомним, любовь к слову).

Уже за почерком не видно, кто из нас,
еще которому не надо о котором,
как вдруг по скатерти копытами 
                                пегас
в гостях набросится 
за этим разговором.
Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске 
на немного —
места помечены обмылком диалога:
саднит орудие в усах профессоров.

В результате рождается особая патетика очистки языка, под стать ассенизаторству Маяковского:

Объявит радио перегоревший луч.
В сортирах камерных исполнится 
                              музыка.
С размаху попою глотнём 
Кастальский ключ.
Чтоб горлом выпала червивая 
                            гадюка.
Горазд зашкаливать центонный 
                         громобой.
Держать просодией леса, поля и реки.
Печёнка звякает в народном 
                           человеке.
Чревата Родина акустикой такой.

Если основными предметами уходящего в прошлое поглотительного словарно-мифогенного производственного натюрморта можно назвать, помимо чистого листа бумаги, бутылку вина и “Словарь античности” (“Что костный мозг, мы выпили букварь / и вмерзли в эйдос, и свеча горела”), то для радикальной очистки необходимы более действенные глагольные формы, восполняющие банальные два пальца в горло. Что ж, пора приниматься за дело…

До боли вкалывать машине языка!
Сквозь треск поэтики, в числе 
                              коммуникаций
закурит «ЛЕРМОНТОВ» 
цыплёнка табака,
примерит лебедя накаркавший 
                             «ГОРАЦИЙ».
Но понадеемся, кто это произнёс,
что речь сработает, а сколько раз —
                                   не важно.
Молчать отважимся мажорно 
                         и протяжно
до ранних прописей, до азбуки 
                                всерьёз.

“4.061.Предложение может быть истинным или ложным лишь в силу того, что оно — картина действительности, — писал Л. Витгенштейн. — 5. Предложение — функция истинности элементарных предложений”. В то же время философ выдвинул концепцию “вероятностного предложения — как бы экстракта из других предложений” как орудия “истинностных операций” (Витгенштейн Л. Ук. соч. С. 22). Мне кажется, Поляков, преодолев комплекс словаря (“Велик словарь — предатель и герой”), стал носителем аналогичной вероятностной поэтики. Во втором своем основном труде, “Философских исследованиях”, Л. Витгенштейн говорит о необходимости прибегнуть “к полному (а не к какому-то предварительному, подготовительному) языку” (Витгенштейн Л. Ук. соч. С. 129). Поляков сейчас пишет на некоем предварительном постязыке:

Да, по-немецки звать листает 
                            тьма пустая
на смертном западе, в местах 
                             святых машин:
незанятой рукой камену оплетая,
от роботов куда зарой талант 
                              большим?
А льётся кипарис и тонет 
                               стон гитары,
что можно с девушкой увидеть 
                                    Коктебель,
где море-андрогин и остальные пары,
и ночь ложится в речь, как в гроба 
                                          колыбель…

Необычайно точная формула — сначала ночь вместе с прикрытыми ею “лесами, полями и реками” ложится в прокрустову речь, оказывающуюся гробом и для самой себя: “Поэзия мертва. Она стоит, / как статуя, объятая собою”. Поляков — на сегодняшний день создатель самой совершенной гроб-машины (колыбели) ставшего “мясом” и оставшегося андрогином языка как последнего прибежища. Помимо обреченности культуры как таковой, этот путь чреват повторением кафкианской притчи о том, как изобретатель машины, казнящей жертву написанием приговора на ее теле, укладывается в нее сам. Таков путь к “полному языку”, с укрощенной атомарной энергией, предстоящему сейчас в виде языка-андрогина и Маяковского/Крученых, и Мандельштама:

Но с чем теперь на вкус твой строка,
что, верится, хвалили где река?
Как тело ты? кем дух твой 
                            без названья?
Тут дело речь вовсю произошло,
не потому, чтоб вымучить мычанье,
а для того, чтоб грустно и тепло.

“Полный язык”, сознательно или бессознательно, всегда был недостижимым поэтическим идеалом. В конечном счете, и эксперименты Полякова по-своему формируют горизонт его ожиданий.

Александр Люсый