Ильдар Абузяров

Два рассказа

Ильдар Анвярович Абузяров родился в г. Горьком в 1975 году. Окончил исторический факультет Нижегородского университета. Параллельно учился в московском исламском колледже.

Корильные песни

Из цикла “Сказки мордовского леса”

На самом деле, если вы вдруг захотите выйти замуж, совершенно не обязательно обладать для этого милой мордашкой или быть дочкой богатого сеньора. Просто надо достать из почтового ящика рекламку и позвонить в ателье “Южная ночь”, где вам сошьют прекрасное свадебное платье, примерив которое...

Ох, уж эти свадебные платья! Подружки закатывают глаза, и вы видите себя в зеркале, словно в распахнутом окне, и ателье “Южная ночь” постаралось на славу, и яркие звезды в небе...

Стразы, прикрепленные к вашим перчаткам и волосам, в бликах луны... Потрескивание сверчка за окном-камином, где угольки-звезды, которые вы мысленно уже прикрепляете к своим волосам, они, как угольки в камине ваших глаз... И даже не обязателен жених, потому что есть рекламка, а на другом конце провода найдется дурачок типа меня, который не хочет и не любит делать ничего, кроме как гонять по городу всю ночь напролет со свистом на своей “ауди”.

— Ау-у! — раздается вкрадчивое в телефонной трубке.

— Да, — отвечаю я, жующий бутерброд.

— Вы давали объявление? Нам требуется шофер на свадьбу.

— Пожалуйста. У моего такси такса сто рублей в час.

На том конце молчание, только потрескивание сверчка.

— Гарантия быстрой и приятной езды, — настаиваю я.

— А какую музыку вы нам поставите?

— Гершвин, Гершвин у нас на клюшке.

— “Порги и Бесс”?

— “Пургия”, и Chick Corea, и Billie Holiday.

И мы начинаем говорить на разные темы и вариации.

И опять я слушаю джаз, и вспоминаю все, как было, и разглядываю слоников, которых нам надарили на свадьбу. Они стоят у меня на столе с хохломской росписью. Вот этого, самшитового, подарила Ривандивия. А вот этого, из красного дерева, Атауальпа. А вон того, бронзового, — Франсуаза. Все приходили и дарили слоников. И никто не дарил денег, даже Симона. Только один Баутиста подарил столик и напился.

И надо было мне вспоминать все это сегодня, именно сейчас, когда я только что снял линзы, и глаза, и пальцы, и веки — все в каплях раствора, и непонятно, плачешь ли ты или смеешься.

А вчера мне приснился сон. Будто передают сообщение с мясобойни. Так уж случается, стоит мне снять линзы, как на меня сразу же наваливаются видения, и я стою в кожаном фартуке, забрызганном кровью, только что убил своего сто первого слона. Мне слово...

Нет, я не живодер, просто я помню глаза Карины, когда она мне открыла дверь. Они у нее, как два лягушачьих пузика, — голубые. И ресницы у нее огромные, как лягушачьи лапки, когда она ими плавно развела тину-истому в своих глазах.

— Привет, это я, шофер.

— Привет, проходи.

— Как вы красивы!

— Минералку будешь?

Помните ту притчу про двух лягушек в кувшине с молоком, одна из которых утонула, а другая барахталась, барахталась и сбила сметану. Так вот, если у вас нет жениха, главное — свадебное платье. Потому что в свадебном платье любая женщина, даже лягушка, становится принцессой, если она, конечно, умеет плавно перебирать лапками-ресницами. А уж Карина умела. Ее кожа, как молоко, а в некоторых местах, там, где проступают голубые вены, она, как минералка. Особенно она, как минералка, на открытых плечах и у пупка. Но это только мои утренние глюки.

Ведь всю ночь напролет я намывал машину так, чтобы она блестела, и привязывал к антенне бантик, чтобы все были довольны, все-таки сто рублей в час, немалые деньги для молодоженов. И я уже топлю педаль, словно ныряю за утренней звездой, которая на самом дне неба, как жемчужина в раковине.

Итак, Карина открывает мне дверь и говорит: “Привет”. И пока я пью молоко, разбавленное минералкой, она пудрит себе щеки, а две подружки прикрепляют к ее блестящим черным волосам бутон белой розы.

— Как дела?

— Нормально.

— Ну что, поехали, — говорит она вдруг.

— Поехали, — говорю я. Не в моих правилах задавать лишние вопросы.

— Показывай, где твоя машина.

— Только у нее треснута фара, — оправдываюсь я за мелкие недоделки, все-таки сто рублей — не такие малые деньги.

— Брось ты, прекрасная машина.

А уж если кто похвалит мою машину, то он мне — лучший человек на свете.

— Просто шикарная тачка! — и она, подобрав подол, садится на переднее сиденье. И мне вдвойне приятно, что плечи ее оголены и она открывает окно, а жениха рядом нет.

— Пока! — машут ей подружки, и непонятно, то ли они смеются, то ли плачут.

Я нащупываю педаль газа. И кому, как не мне, знать, что где-то за газовыми скоплениями — звезда Венера.

О, зачем я то и дело вспоминаю Венеру, когда все уже позади, и наши встречи, и свадьба? Но стоит мне только снять линзы, как на меня обрушиваются ее глаза, до свадьбы и во время свадьбы, счастливые и несчастные. Глаза, которые она прятала за букетом пионов, что так похожи на бычьи пузыри — где-то красные, а где-то зеленые, с еще не переваренной травой.

— Поедем в деревню, — говорит Карина, — попрощаться с подружками, с мамой.

— В деревню так в деревню.

— Это такой обряд.

— Понимаю.

Не в моих правилах задавать лишние вопросы, я лишь топлю педаль газа, и мне вдвойне приятно, что волосы Карины развеваются на ветру, время от времени набрасываясь на ее глаза, словно голодные до глаз выпи. И что она сидит со мной рядом с оголенными плечами, в то время как я думаю о Венере и о том, какая у меня скоростная машина. И глажу гладкую рукоятку коробки скоростей и думаю о коленке Карины и о Венере, что прячется за газовыми скоплениями, но я все равно доберусь до ее коленок. Надо лишь пырнуть пространство ножом.

А стоит мне только снять линзы, как я вижу огненно-красный “феррари”, но это только сон и мечты об автомобильной полигамии. За которыми наваливаются видения о слонах, будто я на слоноферме убил своего сто первого слона. Я доволен, вешаю на гвоздик крюк, снимаю забрызганный кровью кожаный фартук и улыбаюсь.

Мы промчались двести с лишним верст, когда Карина сказала: “Направо”, — и вот мы в ее деревне, на проселочной дороге, и Карину потряхивает на кочках, и мне в голову приходит нелепая и грубая мысль — похитить ее с собственной свадьбы. Видно, меня бес попутал да красный “феррари”, на котором я чувствую себя джигитом. Да и на “ауди” я тоже чувствую себя джигитом, особенно когда Карина охает и ахает на кочках.

— Держись, держись за ручку, я-то за баранку держусь.

— Как, ах? — выдыхает она.

— Крепче, крепче, а то, чего доброго, вылетишь из машины, что мы жениху скажем?

— Ах!

— А еще толкнешь меня плечом, и я вылечу вместе с тобой в грязь, что о нас люди подумают?

— Ах, вот ты чего боишься!

Но на самом деле я боюсь не выпачкаться в грязи, к этому я уже привык, и даже моя машина. Больше всего я боюсь Каринкиного брата Васю-мстителя. Он такой страшный — рыжий, хромой. И стоит мне снять линзы, как он является ко мне, и тогда я шепчу: “Господи, спаси и сохрани!” — и потею.

Первый раз я увидел его у ворот Каринкиного дома в белой рубахе, холщовых штанах и лаптях. Он побежал к машине, прихрамывая и обгоняя свою толстую матушку Пелагею, которая несла крупный чугунок с кашей. Нельзя было не улыбнуться, глядя на их сияющие лица. Но Каринкины подружки запричитали, заревели, и начался мордовский свадебный обряд с его нескончаемыми корильными и величальными песнями.

Сейчас, когда я слушаю джаз, закрыв глаза, а мои линзы плещутся в пузырьке с раствором, словно рыбки в аквариуме, мне то и дело видится разрумяненное от водки лицо Пелагеи, а ее зычный голос подхватывает меня и несет наравне с Луи Армстронгом и даже — соревнуясь с Луи Армстронгом на поворотах. Она то и дело подмигивает мне, словно предлагает переключить ближний свет фар и прокатиться на полную катушку.

Вечером мы пошли в Священную рощу, и мне опять пришла в голову срамная мысль похитить Карину, тем более что мы уже держались за руки, а ее брат Вася, возглавляя процессию, шел далеко впереди.

Я обнял Карину за талию, она шепнула мне: “Что ты делаешь, мы еще не поклонились духам!”, но я все-таки успел учуять аромат ее душистых волос.

А потом мы водили хоровод вокруг трехсотлетних дубов, что не так-то просто было сделать, учитывая количество выпитого, и привязывали к их веткам носовые платки.

— В Священной роще, — хвасталась Карина, — сохранились растения, которых уже не сыскать во всей округе, разве что в Красной книге.

А я знал, что во всей округе и даже в Красной книге и на красном “феррари” не сыскать второй такой Карины и что у меня не будет больше шанса похитить ее, пусть даже в метафизическом плане, как только здесь, в Священной роще.

И только мы было уединились, и я уже успел разомлеть от соловьиных трелей и кваканья лягушек, и жесткие желуди под спиной, и мягкие пальцы на глазах, и на небе появилась плетенная из дубовых веток лаптя’-луна, как, продираясь сквозь бурелом, словно слон, к нам выполз исцарапанный Вася и, неистово маша руками, стал требовать обувку своей невесты.

— Какой невесты?

— Моей невесты!

— Не знаю, не видел.

Но иногда я вижу во снах Васю-бешеного и с бивнем. Благо, у меня всегда под рукой есть нож и крюк. (Какая же это тяжелая работа, но я молодец.)

Да, этот странный запрет вступать в брак младшему брату или сестре, пока у старших нет семьи, и тут же мордовская смекалка плюс Священная роща, в которой для этого случая растут стройные или могучие деревья. Я вышел посмотреть на Васину невесту, так сказать, платан в платке, но более всего меня поразил не сверкающий ее наряд, а лицо Васи, которое сияло еще пуще прежнего, и то, как он, хромая, обхаживал свою суженую. Видимо, ему нравилось заботиться о деревьях Священной рощи, тем более, он всегда с радостью делал это и теперь собирался делать всю жизнь.

— Счастье-то какое, счастье-то какое, — причитала Каринкина мать, — два счастья в один дом-день, сейчас мы Ваську поженим, а потом уж вы с Каринкою преспокойненько...

Я посмотрел на Васькину невесту в фате, на Каринку в том же, и вдруг у меня в голове родилась мысль, что девушкам вовсе не обязательно быть дочкой богатого сеньора или иметь мордашку, а достаточно облачиться в свадебное платье, ведь в свадебном платье они, как лягушки в крынке с молоком, — бей лишь ногами да ресницами.

А гулянье было уже в полном разгуле, соловьиные трели не затихали ни на секунду, плюс кваканье лягушек, и кто-то снял с невесты лапоть-луну и высоко подбрасывал его в небо, а кто-то снял с ветки-ляжки платок и громко крикнул: “Вот она, подвязка с чулка”. Я завизжал от восторга вместе со всеми, завыл, словно волк, хотя мой язык не вязал и лыка, но ведь кто-то связал из лыка лапоть-луну, и вообще природа в этих местах такая замечательная. А невесты здесь какие, у-у, пальчики оближешь, прохладные, тенистые, и какой от них исходит душисто-воздушный аромат, когда они прикасаются к глазам пальцами-ветками, и я понял, что сливаюсь с природой, что я безумно люблю природу, люблю больше, чем даже свою машину...

Мы столкнулись с Васей-мстителем утром, когда река, как парное молоко. Я как раз захлопнул багажник, и тут-то мы и столкнулись с Васей нос к носу, отчего у меня на лбу, словно шишка, выскочила испарина.

— Привет, — сказал он, и по его маслянистым глазам я понял, что нас обоих мучает жуткое желание опохмелиться.

— Привет, ты куда?

— В рощу, кормить свою жену.

Он держал в руке узелок с хлебом, водкой и кашей.

— Ты это серьезно? — спросил я.

— Что серьезно?

— Ты действительно любишь свою жену?

— А ты разве не любишь Каринку?

— Как тебе сказать, люблю, конечно, но у Карины ведь нет корней, то есть я пытаюсь сказать, что она живая, она может двигаться. Нет, я не хочу тебя обидеть, твоя жена — она просто чудо какое-то, красавица, какие кудри, ножки... И опять же всё при ней: лапти, фу ты, туфли, чулки, подвязки.

— Приданое.

— Да, приданое... Но, понимаешь, меня мучает сомнение, сможет ли она перебирать своими ногами, как живое существо, как лягушка из сказки, сможет ли она постоять за себя в этой непростой жизни, постоять за себя, пусть даже как женщина, в постели. Живая ли она до конца. Я хочу проверить.

— Береги Каринку, — сказал Вася, — она слишком легкомысленное воздушное существо, ей надо за кого-нибудь зацепиться, удержаться. Понимаешь?

Он говорил и нежно гладил своей тяжелой рукой багажник моего автомобиля. Но тогда это меня не грело, скорее, наоборот, пугало.

Мне казалось, что друзья поймут мой норов, и я достал из багажника похищенную с корнями Васину невесту, усадил ее во главе стола рядом с собой, налил ей чарку, насадил на вилку маринованный грибочек. Но друзья пришли все сплошь во фраках и вечерних платьях, с большими открытками и постными лицами и как начали дарить слоников. Вот этого, самшитового, подарила Ривандивия. А вот этого, из красного дерева, Атауальпа. А вон того, под бронзу, — Франсуаза. Что же, какова невеста, таковы и подарки. А вон тех двух березовых, несмотря на слезы из-под коры, Крусифиция и Алехандра. А Венера пришла с букетом пионов, так похожих на бычьи пузыри. Все приходили и дарили слоников. И никто не дарил денег, даже Симона. Только один Баутиста подарил хохломской столик и напился.

Подстилка из соломинок

Я шел понурив голову и ничего не ожидал от этих серых промозглых капель, как ничего не ожидаешь от капель валерьянки, когда пьешь их залпом, стакан, другой, третий... Разве что горечь и успокоение.

Кто пил по несколько стаканов капель залпом, тот меня поймет. Это сорок пузырьков по двадцать миллилитров. А их вам не дадут ни в одной аптеке. Разве что в пяти аптеках. А чтобы обойти пять аптек, нужны крепкие нервы. А мои нервы развязались, и шнурки тоже. Благо, небо Питера — это аптека рядом с моргом. Потому что сам Питер — это морг, и никакой фонарь здесь не поможет.

Сказать, что меня бросила девушка, или я задолжал крупную сумму, или утратил свой талант, значит ничего не сказать. Да, я был долговяз, да, я был должен каждому факиру-пассажиру по проездному билету, да, меня бросила девушка двадцать пять лет назад, но это ничего не значило, потому что ее я не помнил ровно до того момента, пока в луже мне не попалась соломинка.

Я поморщился, дескать, какая тут соломинка? Но соломинка была фиолетово-розовая. Из нее кто-то пару часов назад пил коктейль. И сразу, будто это было пару часов назад, передо мной сверкнуло лицо Эли с соломинкой в фиолетово-розовых замерших губах, когда мы гуляли по Питеру и пили из луж: в октябре и сентябре сок, в марте пунш со льдом, в апреле аперитив. А летом мы просто лакали воду, потому что летом нас мучила страшная жажда, но мы продолжали жить вместе с собаками и на собаках-электричках, что так отчаянно высовывают свои потные языки в сторону лесных озер. Вам бы в их стальные шкуры!

Но никогда мы не пели в подворотнях и переходах, в один из которых я сейчас спустился и там увидел поющую бомжиху в кедах.

— Michelle ma belle... — распевала она, и плевать в три короба, не напомни мне ее голос стюардессу в давке ног. К тому же бомжиха странным образом улыбалась и пританцовывала. Она навеяла на меня жуткий страх, но, несмотря ни на что, я присел на корточки и залюбовался ее беспомощными движениями. Обычно, когда я так поступаю, меня рано или поздно начинают бить ногами по лицу.

Вы еще не видели бомжей, поющих “Битлз”, ничего, скоро вы их увидите в полной красе.

Мы познакомились с Элей в троллейбусе, набитом под завязку, словно веник в жилистых руках дворника, потому что это шарканье шин и этот шаркающий гул электродвигателя (чуть не сказал электролампочки) напомнили мне спокойную и размеренную жизнь дворника по утрам. Многие испытывают крайнее раздражение, находясь в переполненном транспорте, но мне столпотворение людей всегда по душе, потому что места, в которых людям становится так, что они начинают протирать друг о дружку куртки-дубленки на локтях и джинсы-валенки на коленках, такие места попросту священны. Туда тут же устремляются ангелы, и там можно преспокойно закрывать глаза и начинать делать зикр.

Помнится, только я подумал об ангелах, как две девчушки сбоку от меня заметили:

— Посмотри, вон попрошайка идет.

— С шарманкой на шее, как нищенка.

И действительно, к нам протиснулась кондуктор, и медь в перекинутой через шею сумочке забренчала, словно голодный желудок шарманки. И я еще подумал, что мы могли бы составить неплохой музыкальный дуэт. Может быть, она и была одета хуже, чем презрительно осмеявшие ее девушки, зато волосы и глаза, но особенно волосы, были настолько роскошны, что дали бы фору любой красотке в “форде”.

— Передаем за проезд, все передаем за проезд, — сказала она чуть громче, чем положено леди.

— Чтобы абсолютно все передали на проезд, такое невозможно. Этого не может быть в природе, как не может быть в природе чистого звука, — поделился я мыслью вслух.

— Может, — сказала она твердо.

— Тогда, может быть, нам помузицировать как-нибудь вместе, — заикнулся я и пожалел об этом.

— Сначала оплатите проезд.

— Я могу сыграть вам на гитаре, хотя у меня проездной.

— Покажите, что у вас там за проездной?

— А я вот не покажу, что у меня тут, — я сказал это, ища хоть какую-нибудь мелочь в кармане брюк. Впервые за всю жизнь мне захотелось быть кондуктором мужчиной, а не нищим пассажиром-факиром.

Раздался хохот. Это две девчонки смеялись над моей пошлой шуткой.

— Привет, — помахала она им ладонью.

— Привет, Эля, — кажется, они были знакомы.

— Как вы думаете, девочки, подстричь мне волосы? — она всем видом давала мне понять, чтобы я не спешил. А я и не спешил, я не спеша искал в кармане два рубля, на худой конец у меня был документ.

— А что, троллейбус — это монастырь?

— Это не монастырь, но что-то очень похожее...

— А зачем ты вообще пошла сюда работать? Тебя что, родители не кормят?

— Кормят, но здесь лучше...

И тут в троллейбусе все пошло кверху дном. Толпа рванулась от не открывшихся задних дверей к передним, сметая все на своем пути.

— Водитель, открой заднюю дверь, вот, посмотри, у меня удостоверение инвалида, я не могу идти (толкаться локтями), у меня же нет рук.

— Дверь заклинило, — виновато сказала кондуктор.

— За что вам только платить? — зашипела пожилая женщина, проходя мимо нее.

— Не ругайтесь, — сказал я.

И еще я хотел сказать, что это просто чудо какое-то, когда клинит двери, будь то в лифте или квартире, но особенно в троллейбусе, где каждый человек, стоящий на твоем пути, и есть дверь, которую заклинило.

— Вы, наверно, правы, — сказала мне женщина с роскошными волосами, — этого никогда не случится, чтобы все платили за свой проезд, хотя мне всегда казалось, что в местах, где собирается много народу, в таких местах живет гражданский бог.

Она встала у передних дверей, которые уже не закрывались, и пыталась удержать детей, что норовили выпрыгнуть на ходу. А мне, собственно, плевать, как назовут бога, гражданским или милосердным. Я просто вывернул все карманы в поисках хоть какой-нибудь монеты. Я метался, я рвал подкладку, доцарапываясь до бедра, но мне попадались лишь льготные справки: справка ученика школы слепых и слабовидящих детей, справка беженца, справка дурака из дурдома, справка помощника депутата, справка инвалида третьей группы, справка ученика тринадцатого класса детдома и еще тысячи, тысячи справок. И хоть бы одна справка из пункта обмена валюты или из нотариальной конторы — о наследстве!

В конце концов нервы мои не выдержали и, схватив в охапку кондукторшу, я вынес ее из троллейбуса на остановке “Площадь Сенная” (ранее Свободы).

— Смотри, — сказал я, не отпуская ее из своих рук, — здесь тоже живет гражданский бог. Слышишь.

И несколько минут мы стояли молча и обнявшись.

Но иногда мы гуляли по Питеру, зарабатывая себе на жизнь ногами и музыкой. Мы гуляли по Питеру до сведения ног и скул, потому что холодный ветер хлестал нас по самым уязвимым местам (ногам и скулам). И тогда мы разговаривали.

Ночью мы поднимались на какой-нибудь чердак, в доме Мандельштама или Бродского, доставали спальные мешки.

— Расслабься, — говорила мне Эля, — расслабься, будь, как трава, преврати этот дом в шалаш.

— Расслабиться?

— Расслабься, не думай ни о чем. Ведь ты лучше меня знаешь, что трубадуры выросли из суфиев, а от трубадуров оттолкнулось Возрождение, а от Возрождения классицизм, а из классицизма вырос джаз и рок-н-ролл. Расслабься, будь, как трава, а я пока поищу что-нибудь поесть.

И она убегала искать, а я писал ей очередную песню, зная лучше нее законы гармонии. Но это еще вопрос, кто из нас лучше знал ледяной ветер.

— Привет, — улыбалась она, вернувшись, — вот сигареты, вот полбутылки пива и еще хлеб.

— Не надо все это, — заводился я и грубо, ногой, отталкивал ее подношения, — не надо, я ведь трава, что превращает дома этих сытых ублюдков в шалаш. Зачем мне пить и есть?

Да, иногда мы гуляли по Питеру, то и дело возвращаясь к сфинксам-лягушкам, чтобы погладить им пальцы и загадать сокровенное желание. И когда мы гладили сфинксам-лягушкам пальцы, что так похожи на гриф семиструнной гитары, я находил ледяную от страха руку Эли.

Покажите мне женщину, которая преспокойно может погладить чудище, похожее на льва, — и уж совсем жуткий страх охватывает женщин при слове “лягушка”.

— Не бойся, глупышка, это всего лишь новорожденная болонка и старая русалка.

— А я и не боюсь, я загадываю желание, — говорила она и бледнела еще больше.

— Скажи мне твое желание, и я постараюсь исполнить его.

— Нельзя.

— Скажи, — я сжимал-брал ее пальцы в плен, одновременно начиная рыться в безжалостно распахнутых глазах, словно глаза — это дневники, где ничего не понять.

— Нельзя, — в эту минуту ее глаза были безжалостны ко мне.

Что касается моих желаний, то я мечтал, чтобы моя музыка рождалась в самых глубинах, в роднике у сердца, а потом, превращаясь в семь ручьев, достигала сердец людей. И еще я мечтал баснословно разбогатеть, ну, например, как Пол Маккартни или Скотт Фицджеральд.

Я так и говорил Эле:

— Не бойся, Эля, мы скоро разбогатеем и отправимся в Париж, а пока надо тренироваться, пока надо играть на площадях. Площади — они, как слепки с плащаницы Исы. На площадях мою гитару зашкаливает с такой силой, словно она рамка, а гражданский бог — он живой.

И мы доставали наши инструменты. Гитару, флейту и шарманку-сумочку, в которую люди могли бы кидать свою медь, аккомпанируя нам. Бывало, выходило ничего, но чаще — жуткая какофония.

— Не нервничай, будь, как трава, — успокаивала меня Эля.

— Знаю, знаю, — отмахивался я, — надо работать.

И вот однажды, когда я рылся в ее глазах в поисках желания, которое так сильно напугало нас вместе с ободранной, мокрой русалкой-болонкой, Эля призналась:

— Я хочу уехать отсюда любой ценой.

Она сказала это, когда все вещи были уже почти собраны. Сказала эффектно грациозно и в то же время изогнувшись, как кошка, уходя, как кошка на чердаках, от всех вопросов и упреков разом.

— Не могу себе простить, что мы познакомились с тобой в троллейбусе, а не на самолете. Тебе бы так пошел костюм стюардессы. И самолет тебе пошел бы тоже, раз тебе так к лицу чердак. И опять же, гражданский бог в самолете, он ближе к милосердному богу.

— Перестань, — она изогнулась еще больше, стараясь изо всех сил лишний раз не потревожить моих чувств, но я все-таки умудрился задать ей полвопроса:

— Эля, почему?

— Я так больше не могу, я хочу спать в своей постели, я хочу жить в своем доме, а не на болотах, я хочу есть горячие пирожные и суп.

Она говорила, стоя ко мне спиной и укладывая флейту в футляр из-под зонтика, потому что сам зонтик уже давным-давно был сломан. Его, так похожего своей расцветкой на букет хризантем, у самой рукоятки погнул страшной силы ветер, когда мы все-таки гуляли по Питеру и я пытался спрятать от промозглого косого дождя эти нежные и съёженные тогда глаза-губы-носик.

— Ты не дарил мне цветов, мы не знаем, что такое “Мартини” и “Рафаэлло”.

— Но мы видели март и апрель. Ты же помнишь, скоро мы должны баснословно разбогатеть.

— Я в это уже не верю.

— И с каких пор ты не веришь в это, Эля?

— С давних пор. Не знаю. Порой мне кажется, что я не верю в это с того самого момента, когда ты не оплатил свой проезд. Помнишь, наша первая встреча. А я так надеялась.

Это был удар в самое сердце. И я не виноват, что букет хризантем оказался таким хрупким, а мои неумелые руки здесь абсолютно ни при чем. Они прекрасно знают, как держать зонтик, мои неумелые руки.

Я очнулся, стоило бомжихе допеть весь свой репертуар из битлов и перейти к Шаляпину. “Интересно, — подумал я, — вроде, сегодня обошлось без пинков”.

Впрочем, все еще только начиналось. Не успел я выйти из перехода и встать под арку на одной из центральных улиц, не успел я расчехлить гитару, как та же самая бомжиха, но уже в экстравагантной худой шляпке, пристроилась возле меня.

Я пытался петь, не обращая на нее внимания, пусть слушает. Но бомжиха, привыкшая сама быть звездой, начала зазывать толпу, выкрикивая что-то ужасное. “Подходите, люди добрые, здесь вас не обидят”.

Она ерничала, выклянчивала для меня сигареты и пиво. Материлась и визжала. Пыталась петь теми же зазывающими интонациями, танцевать теми же клянчащими глазами. А я смотрел на нее и радовался, что Эли нет рядом, что она ушла, что она не распугивает толпу.

— Давай деньги, — сказала бомжиха, когда я решил свернуть наш совместный концерт.

— Слушай, пора прекращать это безобразие.

— А зря я, что ли, старалась, собирала народ, приносила тебе сигареты?

— Да ты только отталкивала людей.

— Да, я уродлива, ну и что? Зато я служительница гражданского бога. Гражданскому богу тоже нужны жертвоприношения.

— Возьми, — сорвался я, — хотя ты отвратительно пела.

— Плевать.

— И все-таки ты очень отвратительно пела. Хуже некуда.

— А я говорю — плевать, я пела, как могла. Людям нравится, а чистого звука в природе не бывает.