|
Ольга Хвостова
Беженские элегии
Дом
Мы с тобою сверзились с мёртвых
планет,
Приземлясь, отгрохали лазарет,
Завели в консервной банке цветок,
Пришкандыбал к нам коток
О трёх чёрных лапах, словно штатив,
Тих, умён и учтив...
Во четыре гла’за ждут и сверлят:
Моя рота, мой Скотланд Ярд.
Не глядите так! я железная,
Расчужалая и бесслезная,
Ваша по’варка, ваша банщица,
Отставной козы барабанщица!
Ох, прогульщица, ох, изменница,
Ваша лекарка, ваша пленница!
Призамешкалась, задержалася,
С вольной волюшкой миловалася,
Кудри, рюшечки дождечёк оббил...
Подходи скорей, кто меня любил!
Демон
С приходом утренней авроры вскипел
рассудок
И населённый пункт проснулся,
что твой ублюдок,
И заалел клочок небес, как в урне вата,
То выхлоп боли, выхлоп зла
и выхлоп мата;
И пилигримы разбрелись; аборигены
Так обнищали, что меняют кровь и гены,
Одно лишь это сочленяет с их анклавом,
Да то, что с ними говоришь
на их корявом;
Ты постепенно станешь Лермонтовым
в юбке,
Такое жало затаив в поджатой губке,
Зрачком пустующим, больным своим
сознаньем
Дуэль не с солдафоном —
с мирозданьем
Затеешь, видимо, поскольку час твой
близок,
И пусть ты есть — зеро, войны огрызок,
Сухое сердце в горле встанет колом.
И демон ухмыльнётся в небе голом.
Дорога
1. В сигаретный дымок завернусь. Зашалит усталость,
Унесёт, укачает. И будет мне сон — из зодчих:
Это озеро, в коем церквушка одна плескалась,
И ещё эта пропасть — от сущих озёр до отчих.
Огнекистой рябиной прильнёт обветшалый дом
Не к ладоням моим — к голове без царя. Заплачет,
Запоёт на ветру деревянным своим хребтом,
Не отринет меня и рябину в снегу не спрячет.
Я вернусь, отче мой. Там буксует в крови ковчег,
Век, идущий ко дну, побеждённый законом боен.
Дух, нетлен и кровав, совершает со мной побег.
Дух, кровав и блажен, и поэтому слаб. И волен.
Обживают зрачки разорённый пейзаж. Осталось
Душу, сердце и ум только чуть посильней напрячь,
И себя превозмочь, и ещё превозмочь усталость...
Мы в пути, мой старик, ты не плачь, ты не плачь, не плачь.
2. Эта трасса, покрытая панцирем, нотабене,
Никуда не ведёт, ни в божий храм, ни к едрене,
Не насилует глаз, не лжёт, не кидает в дрожь,
Её панцирь не стешет мокрый рашпиль подошв,
И, стара, как ящер, пеших своих в траншеи
Не швыряет с устатку (хрящики, души, шеи);
Хорошо по ней в дождь двигать совсем одной,
Недобитой своей суровой большой страной,
На ходу чеканя оду, стансы, эпиталаму,
Позабыть своё имя, отчество, папу, маму,
Страшный сон, рефрен, поменять тональность,
Потерять, как девственность, силу, страсть, инфернальность,
Выпускать пары’, как в последний раз, расплёскивать месть, —
А на кой такое отечество, ваша честь?!
...С феминисткой наклюкаться, с толстым ребёнком в прятки
Разыгравшись, пыхтеть — о’кей — всё в полном порядке.
Луг
Групповое фото: дом и поодаль клён,
Лавка, собака, дерево поскромнее...
Я пишу тебе письма с луга, где всегда
под рукой паслён,
Жёлтый уж и Сада’ль Меле’к
в созвездии Водолея
Грядущей ночью. Словом, всё то,
что нужно
Для проживания в сельской местности:
Чувство опасности, чтобы не зело скучно,
Звёздное небо для бестелесности.
Путь до райцентра ближе теперь от нас,
Чем путь на Голгофу,
Чем знойный полдень с оттенком меди.
Я пишу тебе письма с луга,
зареше’тив сетчаткой глаз
Отсутствие гор и прорву
других трагедий,
Глядя в себя: свет не разочарован,
Как и в том, что я мну траву
изумрудной кромки
Словно сомнамбула
(словно малёк вмурован
Заживо в свой янтарь). Мы его потомки.
Волна
Побережье. Вследствие — пальмы
и кипарисы.
В синих водах греет рыбёшка-неженка
Существо своё...
Банка с холста Матисса
Это море, где я лишь беженка.
Серпантин дороги. Ещё стихи
Так назойливы, надо ли их писать?
Как цыганка, море, судьбу трески
Мне предскажет — стоит ладонь
разжать.
Праздный дух кофеен. Не имут стыд
Залитая скатерть, плешивый спутник,
очаг-муляж.
Я буду здесь греться, даже если сквозит,
Даже если взберётся в гору
февральский пляж.
Ожиданье вестей.
В который уж свой приезд
Присутствую телом, райский топчу
ландшафт,
Но странному смертному вечность, и та,
приест,
Хотя он не знался с нею на брудершафт.
Шторм. Экскурс в прогноз погоды:
опасны смерчи.
Волна раздробит в песок гигант-материк.
Развеивать прах — это свойство
времени,
Свойство речи — любовь,
Т.е. ревность к смерти, почти реликт.
Ночь. Расставанье. Некто...
прибрежный сад
Рвёт свои корни, мчится,
стремясь в кювет,
Во времена тревоги... Как ветхий ад,
Фосфоресцирует рыбий в песке скелет.
Ночь
Сквозь ле’ску дождя, волосяной туман
Смотри, покуда никто за плечо не тронет,
Как тот с базедовым недугом богдыхан,
Которого не порешить на наследном
троне,
Смотри туда, где летает во тьме вода,
Как цербер, бьющий о берег стеклянной
мордой,
Была она грозной утробой тебе, когда
Даже не рыбой ты был — безголовой
хордой,
Сжатой струной, вздохом о чешуе, —
И как ни брыкайся — к этой солёной
луже
Притянет, горланя то «тпру!», то «йй-е!»
Не мамой с папой — гораздо-гораздо
хуже.
День
Зачем ты, являясь к морю, сидишь у реки
Времени, моя в ней ноги, круша мозги,
В поднебесье горбатенький нос задрав,
Много дней ни «мяу», ни «гав»?
По сходству с этой рекой, с этой водой,
Обрастаешь молчаньем, что тот мужик
бородой,
И покуда со дна всплывают ёж и звезда,
Думаешь: «Да-а-а»,
Как прожорливо время, телес табун
На минутку ушед, исчез средь лодок
и шхун,
Сирены рыдают на их последнем пути,
Дельфины катапульти...
Море
Смурное утро, море, как киот
В оправе гор и бумазее тучек,
И медикаментозный идиот,
То, что есть ты, ещё клешнями су’чит,
Околевает, корчится, торчит
На венском стуле, точно сталагмит.
Итак, предгорье, дом, второй этаж,
Терраса, демонстрирующая воду,
Хвалёный субтропический пейзаж
За вычетом посланцев из народу
Так охмурил тебя, обнял, обвил,
Что ты не умер — только закурил.
Ты и не жил, ты всюду опоздал,
До дырок просмолив себя с изнанки.
Весенние литавры и кимвал
По кумполу гремят, а не по дранке.
Что толку в том, что сызнова болишь:
От потных линз до скрюченных корней,
Не шелохнувшись, не сказавши «кыш»,
Перебираешь бисер кораблей,
Что толку в том, что ощутил балкон
Тебя деталью дачной меблировки,
Тем стулом, о который компаньон
Ещё споткнётся, несмотря, что ловкий.
Вода
В чужом краю не избежать тоски
(Тьфу, снова!). Медуница, бересклет...
В негнущееся мясо, как в тиски,
Закован твой стремительный скелет.
Опричь всего так хочется домой,
А, может быть, — к живительной воде
Рвануть отсель дорогой столбовой —
Туда, куда и все горазды, где,
Взобравшись на’ гору, пытливый путник
зрит
Кастальский ключ, Олимпию, ой-ёй!
Ставрида по стеклу воды стучит
Холодным лбом, горящей чешуёй.
Несметная стеклянная руда,
По черепицам крыш свершая «кап»
За шиворот приблудшему сюда,
Найдёт камин и высушит твой драп,
И тот огонь найдёт, и те дрова,
У коих ты, обломок ойкумен,
Храпишь, пока башкастая сова
Тебе желает добрых перемен.
Огонь
За твоей спиной громоздится всего так много
Из того, что вообще могло приключиться с нами,
Что и ты ввечеру, заперев берлогу,
Как бурлацкую песню, заводишь пламя
Тесной духовки, рублёвой свечки, чёрного гла’за
Моего и, жмурясь в ночи от его смешливого блеска,
Выдаёшь, что РАО ЕЭС — большая зараза.
Незатейливей нет в темноте бурлеска.
Подивись, кислород! В горячих твоих проломах
Нас совсем заморочил огонь, его сполохи, блики...
На задворках мира, в этих-то до’мах
Забирает сон не лица, но лики.
Почва
Заунывный ветер, степь, Чехонте, редкие крыши,
За десяток лет разберутся с любым, с любой.
Барсуки, кроты и хорьки, — я слышу
Заполняют собою культурный слой.
В пустоте земель, в темнице курганов
Выгрызают обратную перспективу до днища:
Ни меотов там, ни на крайний случай баранов,
Никакого милого городища.
Полный провал, аут, ужас пустотный!
Некуда мокрым носом уткнуться.
По воздушной подушке ползаешь, потный,
Впереди себя вытянув руце.
И пока, пыхтя, ты по почве, по небу шаришь,
Музу, если такая тут водится, муча,
На соседском подворье поддатый пареш
Славно мурлычет «Бессамемуччо».
Космос
Глинозём со структурой сухой халвы,
Поселенье на нём, мэрия и сберкасса
С околозе’мной ночной кормы
Напоминают фейс Фантомаса.
«Я на связи, Земля», — докладывает
пилот,
Пялясь на наш Бродвей, на площади
посевные,
Но потом замирает, разинув рот,
Не отвечая на позывные.
Бригадиру грезится лишь намолот овса,
Он терзает кровать, ворочаясь,
как шаман.
Теорема Ферма, с другого её конца
Та же жизнь, но менее крупный план.
Тоска
От тебя ничего не останется, дым колечком,
Горький окурок, на грани фола словечко,
Бейты, фрашки, его тоска по твоим коленкам, понюшка кофе,
Этот стан полевой, где боролись за вымпел профи,
Очищая зёрна от плевел, от бреда «ре’пы», от кофе турки
В населённом пункте Нигде, как сострили соседи турки
На карте, купленной за трёшницу в «Роспечати»,
В том краю, где жила ты давно и навроде кстати, —
Ничего от него нема, окромя этой дряхлой карты,
Ни емайл-адресов, ни лайнера, ни плацкарты.
Кто о нас рассудил, так в яранге старая чукча:
Есть дрезина и будя, оно и верней и лучче.
Ну чего ты ревёшь по той европейке Мэри,
У которой попинс? Круша своим станом двери, —
Как в девичестве, экстренно, втихомолку
Исчезаешь, чтоб грохнуться с верхней полки.
Воздух
До энной высоты в пять тыщ кэмэ
Не то что око, коршун не вспорхнёт,
Зернистый воздух, сильный, как акмэ,
Заржавленные жабры не прорвёт,
Свистящий лёд, породистый снежок
Тайфунчиком игручим не взлетит...
А тело спит, как старый вещмешок,
И высота его не навестит.
Так, впрочем, и живёшь, что тело то
И дело спит, скуля по высоте.
Балдеет ниже плинтуса плато,
Гуляют по нему совсем не те.
Прокисший клейстер пробуешь на зуб:
Ну разве это воздуха глоток!
И лишь затем хватаешь ледоруб,
Чтоб дух отвесть, а не столбить
флагшток.
Родина
Вот заводит лопасти Ту и тихонько едет,
Угнетая бетон, и в нём смолкают медведи,
Прилипая к сёдлам, чувствуя зуд и жженье
В том телесном отсеке, где их тайга без движенья
Засыхает в молекулах, корчится в катионах,
В дремучих местах партизанит, стонет в затонах.
Тяжеленный велик кой-как шасси отрывая,
Изображает в небе шалтай-болтая.
Стюардесса, являясь с мешочком рвотным,
Помогает этим тихим животным,
Что сидят, как пни, в огромной сигаре,
Со стыда отвернув друг от друга хари.
Дремлет лётчик втихую с его табло электронным
За нескорой дорогой к другой полоске бетонной,
На которой прибывшим — рты б расцепить,
Прежде чем на четыре встать и завыть.
Заграница
В небесной канцелярии ничего не бывает сдуру,
Щёлкают клавиши: трудится агентура.
Голубь плещется, ночной табак сладко цветёт,
Булыжная мостовая на все четыре ведёт.
Солнце дрейфует, янки гудят с надсадом,
Вольтерьянство с утра воркует с распадом.
Блещут озёра, наречья журчат в аллеях,
Твоя мумия бродит, ссутулившись, в эмпиреях,
Курит, сохнет, наносит визиты рыбам и уткам,
Потерявши счёт золотым векам, васильковым суткам,
Дремлет в гротах, обмирает по площадям,
Доверяя немногим — зайцам, белкам, чертям.
В цитаделях клумб оставляет на свой помин
Ослепительно-жёлтый цвет, киноварь, кармин.
Время
Умение жить, уже не трогаясь в путь,
В глухомани, где крупная дробь
насекомого
Лупит по сонным стёклам,
силясь вспугнуть
Очертанье и даже названье искомого
Обещанного смертному под луной,
Но воображение переоценивает
практику,
И не любят стены, наполненные
тишиной,
Сиротливые, как метагалактика.
В селении, не помнящем названия
городов,
Что’, напрягаясь, гробить сетчатку,
Вперясь в пространство.
Школа для дураков:
Жизнь. И ты высажен на камчатку.
Адью, Соколов! Ступнями к земле
пришпи’лен,
Живи себе, будто ничто никогда не грело,
Пеняя на захолустье, на скуку или
Магнит, по которому бродит дурное тело.
Движение и прочие атрибуты
Материи мрут от её реалий.
С пера ещё стекают минуты,
А строчка высохла, как гербарий...
Природа
Никуда ты не делся, натуралист!
Студенистый глаз на небесный лист
Как улитку вскинул, и он пополз
Бороздить, исследовать этот холст,
И пока ты вспахивал синеву,
Трава приняла тебя за траву,
Обняла за шею, впилась в ступни,
Курослеп, лопух, репейник, они
Измочалят не хуже, чем тот сабвей,
Но ни «цыть», ни «гэть»
говорить не смей,
Ведь они жалеют тебя давно...
Но молчишь ты, как спортснаряд
«бревно».
Ландшафт
Это не та поверхность, что снится,
С нею не слиться, с неё не смыться.
Плоскость хреновей, чем треугольник,
Вызнал невольник.
В поисках верха, горной махины
Вертят балдой посередь равнины,
Линзы надраив, встав на пуанты
Дезадаптанты.
Весь из себя, хали-гали, смелый,
Ихнего роду кадр очумелый
Кажет пейзажу дулю большую
Одесную и ошую.
Непримиримый, словно подросток,
Навзничь закинув шеи отросток, —
Ловит, как шар, упорхнувший фетр,
Он, геометр.
Земля
Земля, она, как мать, она с нуля.
Невиданный закат её окрасил
В багрянец, позлатил и тополя,
Но ты на огороде гондурасил,
Шепча куда-то вглубь «их либе дих»,
Жуков заморским новшеством тираня, —
Весь как-то разлохматился, затих,
И птичка ромбовидная, горланя,
С далёких церетелевских высот,
Беспомощным скользнувши окуляром,
Сочла тебя за лук, м.б., осот,
Покрытый фиолетовым загаром.
Земля же в старомодном шушуне,
Залатанном и горьком одеяньи,
Пока ты пятой точкой при луне
Сиял, — была божественным созданьем.
Небо
Вдоль реки проплывает пешая кура.
По тропинке чмокают её боты.
Не елозь бельмом, не протри ей шкуру,
Перепел жирный на шестисотом.
Ну, а ты, трава, за икры не хапай,
Ледяной чулок не потерпит штопки.
По ветвям, по воздуху — тихой сапой,
Как велел Шагал после третьей стопки.
И она летает, его зазноба.
Вот такая, увы, оказалась дура.
Ни ребёнка у ней, ни дома, ни гроба,
Лишь из гаубиц метит в неё пехтура.
Не маячит ей ни собачья старость,
Ни забвенье. Тамошний воротила,
Как последний лох излучает жалость,
Задирая к небу череп гориллы.
Любовь
Знаю, как азбуку, всяк мой путь
Приводит к тебе на грудь.
На песке, на ка’мене, на болоте,
Пред Господом Богом — к твоея плоти!
По лицам львоярым, по зерцалам зыбким
Иду припадать к твоим рёбрам хлипким.
Так боярыня Морозова надвигалась
на дровни.
Так положено мертвецу или ровне.
Ад
Что за ветр посрывал тугие болты,
Под чьим их натиском разнесло,
На кои привинчена вроде ты
Была, костяк твой, мор, ремесло?
Теперь — не дай же Дант вдругорядь
(Мамочка-лексика,
сорванную прости!) —
Изрыгаешь несчастным двуногим «б...»
И т.п., что тетрадочке не снести, —
Оставляют в покое все пастухи,
В том числе самый добрый из них —
Господь.
Щёки горят, как песок сухи,
Осьмнадцатый век выдворяет: «Подь!»
И тогда идёшь аки сам тротил,
Не берут ни смерть, ни сон, ни бодун,
Туда, куда много кто заходил,
Но отколь ни един не вышел ходун.
Творчество
Доколе ты, своим страданьем полный,
Мычал в эфир, что стельная Маланья,
Усталый Ангел, весь как из попкорна,
Томился на небесном заседаньи.
Разглядывал ли ногти скуки ради,
Позёвывал, вздыхал, чесался, злился, —
Перелопатив Эверест тетрадей,
От ужаса на наш большак свалился.
А тут село с его потьмой, угарцем,
Косноязычьем, дурностью во лбине.
Какой-то хряк любил детей и старцев,
Но Ангела освежевал в овине.
Свет
Избыток тьмы не умаляет света.
Классическая радует берёзка
Глаз борова, и даже глаз поэта,
Но я, твоя весёлая барбоска,
Драчливая, несносная душа,
Срываюсь в путь, — в классический дендрарий,
Пожить у местной барыни, хоша
Совсем чуток! Она пассионарий,
Но толку нет от деток-барчуков,
В особенности — дворни прифранчённой,
Львов светских, львиц и ихних дундуков.
У моря самого вздохну я облегчённо,
Ещё разведать — лотос ли раскрыт —
Мне надобно! Допре’жь в районе Трои
Она живёт, слоняется, брюзжит,
Спасаясь от судьбы и геморроя.
Ревность
Знаю, тебя забрали не самолёты, не корабли,
Волосатой ручищей с подоконника соскребли...
В пижаме больничной, во вшивой набок пилотке,
Ты прибыл ко мне на бумажной лодке.
Знаю, ты тот одинокий, оченно стойкий,
Тебя обожали таксы, дети и сойки,
Герани на окнах скромных, выскочки-розы.
И балерина тёрла украдкой слёзы.
Что ж ты приплыл ко мне? будь я неладна,
К девке корявой, к девке грубой и жадной.
Эх, оловянный! Скинь ружьишко с предплечья!
Разве танцорка вправит твои увечья.
Память
Та комната, в которой ты жила,
В чьём выросла, бесхитростном углу,
Забыла, бедная, что и тебя сняла
С поверхности, как стереоиглу.
Запамятовал твой километраж
(До дымных тамбуров,
до мародёрских шхун),
Что лучший во вселенной горный кряж
Вас в окнах пас заместо звёзд и лун.
Он и сейчас, должно’, торчит в окне,
Каракуль снежный сдвинув набочок,
И тем сильней взвивается в цене,
Чем дальше удаляется зрачок, —
Твой чёрный дурачина, моджахед,
Куда его «шарк-шарк» опять переть...
Плывут, как грампластинка, тьма и свет,
Мелькает смерть.
Смерть
Когда ты будешь жить без меня,
Падая в пустоту,
Когда понаедет моя родня,
Разведёт суету,
Поплачет, поплачет,
Да в землю спрячет...
Не давай меня здесь зарывать, ет-тит!
И мёртвую мутит от халвы.
Дебоширь, покуда нанятый Тит
Читает псалмы!
Выбей мне землю-ровню,
Горы... каменоломню...
Гулькевичи Краснодарского края
|
