Рене Жирар. Насилие и священное. Перевод с французского Г. Дашевского. М.: Новое литературное обозрение, 2000. — 400 с.
Книга Рене Жирара достаточно быстро установила своеобразный рекорд по числу отзывов. К примеру, в новой монографии Андрея Зорина “Кормя двуглавого орла”, вышедшей практически в том же году (правда, и в том же издательстве), уже можно найти ссылки на Жирара. Тем не менее, пафос рецензентов, пишущих в жанрах нестрогих, выразим двумя словами: гадость и ахинея.
Путь Рене Жирара для ХХ столетия весьма типичен: филолог, специалист по Стендалю, Достоевскому и Прусту в поисках культурных архетипов вторгается на территорию смежных дисциплин, в основном — культурной и социальной антропологии. И, конечно же, без этих архетипов не возвращается.
Изложение своей теории культуры Жирар начинает с рассуждений о социальной роли жертвоприношения в архаических обществах. Жертвоприношение спасает первобытную общину от насилия равного над равным, которое, запустив маховик кровной мести, способно привести эту общину к гибели. Жертва — беззащитное животное или отщепенец, чужак, не способный оказать сопротивление, которого осмеивают, унижают и истязают; однако, умертвив, почитают как спасителя. Эффективность жертвоприношения (священного), по Жирару, заключена в проведении различий, в разведении насилия чистого и нечистого. Это разграничение осуществляется произвольно, то есть путем насилия. Всякий религиозный ритуал бесконечное число раз воспроизводит эту схему и потому состоит из следующих фаз: жертвенный кризис, единодушное насилие, катарсис. На первой фазе человеческое сообщество расколото и состоит из близнецов, враждебных друг другу, вот-вот должна начаться война всех против всех. Затем произвольно выбирается жертва, принципиально ничем не отличающаяся от любого члена коллектива. Коллектив возрождается в акте единодушного насилия и в результате происходит катарсис. К этой жертве, которую Жирар называет учредительной, восходят, по его мнению, все без исключения мифы и общественные установления, вплоть до брачных правил и систем родства, назначение которых в том, чтобы вывести вожделение и насилие за пределы общины.
Гиганты, на плечи которых взбирается Рене Жирар, действительно достойны всяческого почтения. Наиболее впечатляют описания обрядовых практик в так называемых африканских ритуальных монархиях — плод кропотливого труда нескольких поколений французских антропологов. У многих африканских племен от ЮАР до верховьев Нила королей кормили толчеными половыми органами, поили человеческой кровью, принуждали к инцесту, а затем символически умерщвляли. Мало того, что описанные Жираром механизмы оказываются вполне реальны; помещая историю царя Эдипа в африканский контекст, он доказывает, что они актуальны и для европейской культуры: если в Фивах Эдип — это корень зла, средоточие скверны и кандидат в козлы отпущения, то умирающий Эдип в Колоне превращается в священный талисман именно потому, что освящен единодушным насилием изгнавших его фиванцев.
К концу книги не остается ни одного явления культуры, которое бы не укладывалось в схему Жирара. Насилие и священное полностью отождествляются.
Удивляться не стоит. Присмотревшись повнимательней, мы обнаруживаем, что Жирар дает весьма предусмотрительное определение насилию в первой главе, и вообще, старается делать это по возможности чаще. Так что насилие — это абсолютно все, начиная со стихийных бедствий, потому что это силы природы персонифицируются в виде грозных и злонамеренных мифологических персонажей, и кончая символическим мышлением, потому что в основе его лежит произвол. В результате содержание этого понятия расширяется настолько, что полностью совпадает с понятием хаоса. Переход от хаоса к порядку — инвариант многих мифов и ритуалов, так что в этом смысле насилие и священное действительно тождественны. Не исключено, что семантика насилия во многих религиозных ритуалах именно такова. Но заявить об этом прямо — значит отказаться от головокружительных эффектов, которые дает постоянная подмена тезиса.
Есть у дискурса Рене Жирара и еще одна не менее примечательная особенность. Из этнографических материалов он выбирает только те, которые его теорию подтверждают, прочие остаются за бортом. Благодаря таким предосторожностям можно, например, смело утверждать, что обменный характер акта жертвоприношения — это лишь исследовательская иллюзия. Не следует, однако, забывать, что, кроме духовных и социальных потребностей первобытный человек имел еще и материальные. В этой связи жертвоприношение как передача ценности некоему духу-хозяину в обмен на доступ к какому-нибудь природному ресурсу могло оказаться не менее важным, чем жираровская жертва отпущения.
Вообще, от критериев “насыщенного описания”, к которому так страстно призывал другой властитель дум современности, Клиффорд Гирц, подача этнографических материалов в книге Жирара беспредельно далека. По большому счету, они ему вообще не нужны, поскольку истина, по Жирару, дана уже в готовом виде у Софокла, Еврипида и Шекспира. К примеру, на стр. 66 Жирар цитирует этнолога Виктора Тернера. Знаток африканских ритуалов утверждает прямо противоположное тому, что нужно автору, но Жирар с легкостью находит выход из положения, сославшись на авторитет… Вильяма Шекспира.
Наиболее интересные достижения Жирара, например, критика Фрейда или тонкие замечания относительно построений Леви-Стросса, — плод чистого умозрения. На поверку Жирар оказывается представителем очень популярного у нас типа, а именно: философствующим филологом (Ницше, Бахтин и т.д.).
Книга Рене Жирара для “НЛО” несомненная удача. Во-первых, можно смело рассчитывать на успех у широких филологических масс. Во-вторых, Шекспир действительно может оказаться более прав, чем Тернер. Наблюдения и находки Жирара требуют тщательной профессиональной проверки, и грандиозная провокация под названием “Насилие и священное” может оказаться исключительно плодотворной.
