|
Александр Бек
Встречи с Твардовским в 1940 году
дневниковые записи
Вообще-то, все основные дневники и записные книжки Бека уже опубликованы: часть ежедневных заметок за 30-е годы Бек совокупно с эпистолярием сам собрал в книге “Почтовая проза” (1963) и с позднейшим комментарием выпустил отдельно, часть была напечатана мною после смерти отца — это записи 60-х вплоть до 72-го, когда он умер. Их Бек объединил в повествование “Роман о романе” (кивок в сторону Томаса Манна, у которого был “Роман романа”) — в эту пору, ведя подробный полухудожественный дневник, он таким образом спасался от тоски, связанной с невозможностью пробить в печать роман “Новое назначение”. Были и тетради времен Отечественной, сценки из жизни корреспондента, записи фронтовых разговоров, сводки боев, просто словечки — они тоже опубликованы как приложение к военной прозе Бека.
Казалось, дневниковое наследие отца исчерпано. И вдруг, разбирая остатки рукописного архива, я обнаружила пожелтевшие и высохшие страницы довоенного формата, сшитые черной ниткой... Записи сделаны простым карандашом. Вчиталась — интересно, неожиданно, местами неприятно. И автор Бек, и Твардовский как “модель” этих записей выглядят не лучшим для себя образом: Бек (а он старше своего друга почти на десять лет) “предан без лести”, смотрит снизу вверх, ловит каждое слово — Твардовский кичлив, капризен, даже в пьянке официозен. Может быть, это колорит времени? Не знаю.
В отношениях Бека и Твардовского (общей сложностью — без малого 40 лет) было много всякого: и тесная дружба до войны, и ночное чтение друг другу набросков “Волоколамского шоссе” и “Василия Теркина”, и — в связи с личными коллизиями в жизни отца — охлаждение Твардовского, и множество встреч уже на уровне “автор — редактор” в “Новом мире”, когда Твардовский так и не смог пробить в свет “Новое назначение”. (Кстати, это, на мой взгляд, тусклое название-штамп навязал Беку в процессе редактуры именно он — роман первоначально именовался точнее и самобытнее: “Сшибка”, но Твардовский авторитарно зарубил “Сшибку” якобы в связи с неблагозвучием).
Эта — как бы ее назвать, самодельная тетрадка — приходится на короткий промежуток меж двумя войнами, невеликой — по Твардовскому, “незнаменитой” — Финской (советско-финляндской) и Великой Отечественной. Думаю, в ней содержится непустая информация, точнее — весть об обоих писателях, Трифоныче и Бекуше, как они ласково называли друг друга в начале пути. И о советском времени, которое так жестоко корежило и испытывало своих поначалу баловней...
Татьяна Бек
Ленинград. 19 марта 1940 г.
Запись в дневник
Вчера был у Твардовского. Мы говорили с 4-х дня до 4-х ночи.
Хочется на свежую память записать все, что помнится об этой встрече.
Я вошел в их номер (он “стоит” там с Вашенцевым1) в “Европейской”. Вашенцева не было. Тв. потянулся поцеловаться. Но я уже заранее решил не целоваться на этот раз. (Я знаю, Тв. не любит “лизаться”, а к нему с этим лезут слишком многие). Пожали руки.
Его первая фраза была:
— Ну вот, теперь мир и все приобрело смысл. И Бек приобрел смысл. — И он объяснил: во время войны все, что к ней не имело отношения, казалось пустым, нестоящим, неинтересным, ушедшим по ту сторону какой-то грани. А теперь и Ленинград стал интересен, и кино (мы собирались, было, вечером сходить в кино, но не пошли), и то, что Шолохов окончил роман, и “Бек приобрел смысл”. И верно, Тв. в эту встречу был другим, не похожим на того, которого я видел в Москве в военной форме. Он тогда (приехав на денек с фронта) был каким-то важным, как-то отделенным от меня какой-то серьезностью, государственностью, как бы находящимся на другой ступеньке, и лишь часть его существа была среди нас, разговаривала с нами, а другая была далеко, была замкнута и отделена непереходимой гранью.
Я все это понял только сейчас, после того как провел вчера с ним незабываемые, милые двенадцать часов. Вчера он был “весь тут”, и уже не было важности, значительности, непереходимости. Был прежний, милый Тв., правда, гордец, но и простяга, вольный литератор земли русской. Может быть, я выражусь высокопарно, но имя той грани, за которой он стоял раньше, отделенный от всех нас, имя ей — смерть. Он был в стане смерти, жил там, а мы были вне. Вчера это стало мне понятно. Но, впрочем, Бекуша, меньше рассуждений, историки литературы их не ценят, — больше фактов и фактиков.
Он несколько раз возвращался вот к какой мысли:
— Вот уже несколько дней, с тех пор как заключен мир, я просыпаюсь, и первая мысль — мир! Ах, да, ведь мир! Окончилась война.
Вчера у него и у Вашенцева за всю войну был первый выходной день. Вчера впервые за четыре месяца не работала в выходной день редакция фронтовой газеты2. И ему уже не хочется работать в газете. Пока была война, — эта работа была полна смысла, а сейчас она уже неинтересна, тягостна.
Твардовский был действительно внутри кольца смерти. Он видел массу смертей, был на передовом перевязочном пункте, держал фонарь над столом, где резали, вскрывали животы, перевязывали, “где умирали, где оживали”. Он знал, что близился момент, когда ему, может быть, пришлось /бы/ идти в бой комиссаром или политруком. Ведь он кандидат партии. В частях повыбивали по пять, шесть командиров, комиссаров. Убит, присылают второго, убит, третьего и т.д. Потери ужасные. Цифру лучше не называть.
И я сказал:
— Лучше не называй.
Но он все-таки мельком, немного погодя, сказал: по иностранной печати 300.000 человек, “впрочем, они, конечно, врут”. И он сам был на наблюдательном пункте, который был сбит снарядом через десять минут после того, как Тв. оттуда ушел. Часть пошла в атаку на дот. Командир сказал Тв-му, который сидел в землянке:
— Посмотри, увековечь.
Его провели на наблюдательный пункт, и через десять минут после ухода туда угодил снаряд — три убитых, четыре раненых. Страшно было выйти из землянки по маленькой нужде.
1 С.И. Вашенцев (1897–1970) — поэт, прозаик, драматург, писавший в основном о подвигах Красной Армии.
2 Газета Ленинградского военного округа “На страже Родины”, где Твардовский вместе с Вашенцевым работал корреспондентом в течение всей Финской войны. См. об этом заметки Твардовского “С Карельского перешейка. Из фронтовой тетради” (1939–1941). “Вася Теркин” как коллективный персонаж для “уголка юмора” возник именно здесь, в этой газете, а в образ, принадлежащий лично поэту Твардовскому, он претворился в начале Великой Отечественной. См. статью поэта “Как был написан “Василий Теркин”.
Вой снарядов был настолько дик, кошмарен, что хотелось уползти, забиться в нору. А ведь это вой от наших снарядов. Наши снаряды крушили леса, превращая их в “стерну” (как сказал Тв.), переворачивали землю, и было жутко.
Финны выдерживали в своих дотах этот огонь. Мы не выдержали бы, сказал Тв.
Он мог погибнуть двадцать раз. Однажды ночью проводник вывел их по ошибке к финской линии. Стрельба, они лежали, потом бежали, согнувшись. Их четверо писателей в бригаде. Они знали, что не может быть, чтоб все четверо остались целы. Но остались!
Вот почему первая утренняя мысль:
— Мир! Все уже позади.
А раньше утром была другая мысль:
— Я еще жив! Еще один день мой.
Он приготовил себя к смерти. Я не знал одного последнего закона современной Красной армии: нельзя сдаваться в плен. Это запрещают устав, присяга, честь. И Тв. знал: если будет окружен, последняя пуля в себя. И он сделал бы это твердо.
— Для этого-то у нас погоны! Больше ни на что они нам не нужны.
Рассказывал массу мелких случаев. Ползет боец, и сзади из снайперского автомата1 ложится веер пуль, он ползет, а веер (нрзбр). И вот тут боец закричал с плачем, как ребенок:
— Товарищ командир, он меня не выпускает.
— А ты вырвись, броском.
И он вырвался каким-то отчаянным броском в сторону. Вот этот веер пуль, наступающий по пятам, мне особенно запомнился.
Рассказывал о наших героях, простых людях, в большинстве (нрзбр), невыдержанных, далеко не первых в мирной обстановке. Запомнился парикмахер, который дергал шнур, и боец, который поджег трубку у снаряда колоссальной взрывной силы, заложенного в дот, поджег трубку, которая через сорок секунд даст взрыв, потому что шнур не горел. Смерть, смерть — люди становились выше ее, попирали ее, и потому они выше других, они герои. И Тв. был в их кругу.
На сегодня довольно.
Завтра допишу.
Еще о войне. О том, что нет Суворовых. Его стихи. О цензуре. Знают красноармейцы. Тяга к творчеству. О квартире. О сыне2. О курении. О вещах. О Ставском. О Фадееве. Обо мне. О Вишневском. О Петрове. О Роскине3.
Итак, еще о войне.
Суворовых не оказалось, говорит Тв.
Люди лезли на доты, шли под пули, под пулеметы, ложились мертвыми, исполняя боевые приказания, но полководческих талантов не было. Не было того, чтоб кто-нибудь решился прекратить наступление, найти обходной путь, зайти в тыл противнику, решить задачу не силой, а умом, талантом, сметкой. Выполняли распоряжения беззаветно, фанатично, — но и только. Даже Штерн4, который сформировал корпус, о котором много говорили, и тот скис, ничем себя не проявил. Были случаи. (Здесь на полях — запись Бека: “били по лесам, выбор, штурм”. — Т.Б.).
— Товарищ командир, ведите роту. Вперед.
— От роты осталось только я и раненый боец.
— Вперед.
— От роты осталось только...
— Вперед!
И они шли.
1 По утверждению Л.И. Лазарева, здесь Бек выступает как дилетант (видимо, по следам дилетанта Твардовского-рассказчика): никаких “снайперских автоматов” не бывает. Видимо, произошла контаминация: во время Финской войны и снайперы (они же “кукушки”), и автоматы как вид оружия, введенные финской стороной, были для нас в новинку, вызывая восхищение и ужас. Вот Твардовский ошибочно и свел их воедино. А Бек с радостью повторил.
2 Сын Твардовского Саша (1937–1939), скоропостижно умерший от внезапной болезни.
3 А.И. Роскин (1898–1941) — литературовед, театральный критик, биограф Чехова. Погиб в бою под Вязьмой.
4 Г.М. Штерн (1900–1941) — советский военачальник, с 1940 г. — генерал-полковник.
Люди делали невозможное. Тв. подчеркивал это несколько раз. Доты взять невозможно, невозможно идти под пулеметную струю — и шли, и брали, и гибли, гибли.
Вот так была решена задача. То же с техникой. В лесу сидит снайпер, где-то на дереве “кукушка”. Где он? И самолеты сыплют сотни, тысячи тонн бомб по этому лесу, просто в деревья, в пространство, надеясь, что где-нибудь накроют снайпера.
Техника подавляет. Она жутко грандиозна. Но войну решили Иваны. Война решена тем, что Иваны бегут под пули, сотни падают, но один добирается до дота и подрывает его.
Это характерно для нашей страны. Народ за революцию, за Сталина, за свое будущее, но средний командный слой только исполняет, связки во всей конструкции слишком жестки. Впрочем, это уже мои рассуждения.
* * *
Выборг взят! Ни черта он не взят. Выборг окружен. Ни черта он не окружен.
* * *
Как ужасно быть убитым за час до прекращения огня. За десять минут. А были и такие. Сначала не хотели кончать... Товарищ комиссар, вот выпущу эти два ящика снарядов и кончу...
А потом, при встречах с финнами, стихийное братание.
* * *
Тв. опять повторил то, что я уже слышал от него в Москве. У него была только одна тема — деревня, теперь есть другая — война, армия. “Это такой период в моей жизни, так же пережит, как коллективизация”.
* * *
Читал мне свои стихи. “Красную балладу” 1 и другие. По-моему, это самое лучшее, что можно сделать во фронтовых условиях. Для газеты это клад. Он гордится, радуется, что его знают красноармейцы, что его уважают и любят в армии. Ни один поэт не работал в армии, кроме него2.
Несколько раз передавал со смехом слова цензора.
— Вот Твардовский — это поэт. Это настоящий поэт. Я его даже не читаю.
“Я его даже не читаю”, — и хохочет.
Его красную балладу прочли перед строем в одной части. Он с гордостью сказал об этом Мане 3, когда их соединили по телефону.
* * *
Да, кстати об этом — телефонном разговоре. Он говорил с ней, как взрослый с ребенком.
— Нет, Маня, детка, этого нельзя, подожди, потерпи.
— Я не убит, не ранен, не оцарапан. Подожди еще немного.
Говорил, что его стихи читали перед строем, говорил, что сидит с Беком, благодарил тещу за теплые носки. Мы с В. ему подсказывали, а он болтал, только чтоб успокоить Маню. Потом он сказал, что она хотела писать в Политуправление, чтоб Тв. отпустили из армии, чтоб вернули его ей.
1 Видимо, имеется в виду “Баллада о красном знамени”.
2 Здесь — неточность, идущая, скорей всего, от того же повышенного, некритического пиетета (см. предисловие), который Бек испытывал к Твардовскому. В армии к моменту, отраженному в записях Бека, работали А. Сурков, Н. Тихонов, В. Саянов и другие.
3 М.И. Твардовская — жена поэта.
Подошла к телефону Валя 1, но, как сказал Т., не могла ничего выговорить и только заплакала.
Несколько раз Тв. вспоминал о сыне.
— Я был бы самый счастливый человек на свете, если б еще сын остался жив.
Маня в его жизни — трудная проблема.
Когда зашла речь о даче, я сказал было, что и Мане это, пожалуй, нужно, — пусть-де идет по линии материнства, хозяйства.
— Нет, не то, — сказал Тв., — она прекрасный работник. В редакции, в издательстве — она многое сделает. Ей хочется работать, нужно работать, но вот комната ее заела.
Да, Маня настолько добросовестна, самоотверженна, что всю себя вложила в семью, в обслуживание, в воспитание и страдает от этого и не может скрыть, что страдает... Она тяжела, тяжелый характер. Это верный, лучший друг Тв., но не друг интеллектуальный. Он все-таки с ней как взрослый с ребенком. А как он любит говорить, повторяя слова Радека, “интеллектуальная дружба самая сильная”. Таким другом был у него Македонов 2, потом Малахов3, до некоторой степени, кажется, и я.
— Мне столько плохого говорили о Беке, — сказал он, обращаясь к Вашенцеву, — а я люблю его.
* * *
— Очень много курю, — жаловался он. — Курю натощак. Даже спички никому не дам. Какая-то болезненная черточка — припрятывать спички. Вдруг, где-нибудь в лесу, останешься без спичек.
* * *
На фронте он обзавелся каким-то воинским хозяйством. Полушубок, две пары сапог, ватник, пять пар белья. Все это повезет с собой в Москву. Рад этому.
— Полушубок будет отец носить. В сапогах я буду в огороде копаться.
Хочет взять к себе на дачу стариков. Давно, очень давно мечтает об этом.
* * *
Высмеивал Ставского 4. Ханжа, лицемер, скупердяй.
— Сегодня послал письмо ему.
— Кому ему?
— Ему 5. Написал: “Жалею, что в день твоего шестидесятилетия не могу пасть во славу нашей родины”.
И сам яйца чешет.
Вечная аллилуйщина, святые постные слова. Тв. его имитирует. Он не переваривает таких типов.
Не буду писать подробно, но кое-что намечу, чтоб не исчезло из памяти. (Угощение чаем в госпитале, дома за свой счет угощать не стал; бери кипяточек, а чай свой; “его (нрзбр.) обойдется государству в копеечку”; на звонок редактора, как кончить материал, отвечает: ты пиши “за родину, за Сталина” и т.д.)
Плохо проявили себя Вишневский (он мастер говорить, а в деле трусоват). Плохо — Петров. Если б война не окончилась, его прогнали бы из Ленинграда.
1 Валя — В.А. Твардовская, дочь поэта.
2 А.В. Македонов (1909–1994) — критик, до войны писавший о современной русской и зарубежной литературе. В 1937 году был репрессирован, жил на Крайнем Севере, где приобрел специальность геолога (с 1965 года — доктор геолого-минералогических наук). С середины 50-х вернулся в критику. Об их дружбе с А.Т. см.: В.С. Баевский, Кулацкий подголосок и враг народа: двойной портрет. — “Вопросы литературы”, 2001, № 5.
3 Кронид Малахов — критик, в 30-е годы активно выступавший в печати по проблемам текущей литературы и писавший, в частности, о поэзии А. Твардовского. (См.: К. Малахов, Александр Твардовский. — “Известия”, 24 апреля 1939 года. См. о нем в “Записных книжках 60-х годов” А. Твардовского. “Знамя”, 2000, № 9).
4 В.П. Ставский (1900–1943) — прозаик, журналист. Погиб на фронте.
5 Здесь речь о Сталине, о его шестидесятилетии, состоявшемся в декабре 1939 года.
Говорили о Фадееве. Тв. сказал:
— А самого главного ты не заметил. Его захватили, заколотили Катаевы (К. и Петров). Катаев — пустой человек, Ф. примкнул к ним, они им вертят.
Тв. все еще не любит Ф<адеев>а. Тут большое влияние Малахова. Одобряет “Лит. критик” за независимую по отношению к Фадееву, за антифадеевскую позицию.
Хвалил Роскина. Ему понравилась статья Роскина в “Известиях” о Шолохове.
Ну вот, кажется, и все об этой встрече.
Он много пережил, до краев наполнен впечатлениями, но как-то взбаламучен, закурен, много пьет (лицо несколько одутловатое и красноватое), ему надо отдохнуть, отстояться, чтоб осела муть, стать чистым — и тогда он опять даст великие, сильные вещи.
Вот и все.
25—III
Новая запись
Оказывается. Я не вполне верно охарактеризовал нынешнее состояние Твард. Мое первое впечатление в Москве: “он важен” — подтверждается.
Он действительно таки заважничал.
Я расскажу о случае, где это открылось даже ему самому. Но сначала о более мелкой черточке.
Еще в первое наше свидание, он, едва я пришел, стал говорить по телефону.
Я слышу:
— Твардовский. Вы не знаете Твардовского? Да, да, это Твардовский — знаменитый поэт...
И еще несколько слов в этом роде.
Это говорилось полушутя, но я удивился — он никогда раньше не говорил так о себе.
Потом оказалось, что он говорил с телефонисткой: заказывал ей разговор с Москвой.
Немного позже, когда мы уже выпивали, он спросил меня:
— Ну, скажи, Бек — неужели я загордился, зазнался? Мне все время тычут это — загордился, загордился.
Я ответил:
— Пожалуй, да. Вон ведь как ты по телефону разговаривал.
— Брось ты... Это шутка, это с телефонисткой.
И начали о другом.
Со мной он не важничал, хотя все время был оттенок покровительственного тона. Но я преклоняюсь перед ним, он это знает, это ему приятно.
Далее я заметил, что он все время ходит с орденом. Конечно, это так и следует. Может быть, даже так и полагается. Но это приятно ему — быть в простых красноармейских петлицах и с орденом Ленина. Но нет-нет, а разговор перейдет на ордена.
— У меня вся грудь будет в орденах, — сказал он.
Но все это мелочи.
А вот 23-го случилось серьезное.
Я приехал к ним около 7-и часов (мы сговорились идти в театр). У них сидел В. Друзин1, с которым Тв. говорил очень дружески и уважительно. Меня встретили радостно и сообщили, что после театра сюда придет Жданов2 и принесет водки.
Он действительно пришел. Славный. Симпатичный парень. Позвали Агапова3, сидели, выпивали. Оба они — Друзин и Жданов — с большим уважением, с теплотой относились к Тв. Я тоже хорошо себя чувствовал. (Тв. мне сказал: “Ты начинаешь нравиться, смотри, не переиграй”).
1 В.П. Друзин (1903–1981) — советский критик, литературовед, профессор. В 1947–1957 гг. — главный редактор журнала “Звезда”. Отличился рьяным участием в травле Зощенко. В 50-е о нем ходила эпиграмма: дескать, “он с народом друзен”.
2 Видимо, речь идет о Николае Жданове (1909–1980): в 30-е годы критик, а после Великой Отечественной войны прозаик. Бек как член редколлегии альманаха “Литературная Москва” высоко ценил рассказ Н. Жданова “Поездка на родину” (сборник второй, 1956).
3 Б.Н. Агапов (1899–1973) — очеркист, прозаик, популяризатор науки. Начинал как конструктивист.
И вот они — ленинградские критики — прочли стихи. Сначала Анны Ахматовой, потом Мандельштама. Стихи нецензурные политически. Содержание такое: “век — волкодав, век страшен, но я на воле, мне хочется уйти, спрятаться от этого века и где-нибудь на Енисее сидеть одному и смотреть на звезду”1. Я здорово переврал, потому что к стихам толстокож, но по моему пересказу всякий эти стихи узнает. Жданов не назвал имени автора и спросил: чьи?
Причем он читал с упоением, а Друзин шептал эти строки за ним.
Агапов сказал:
— Вроде Павла Васильева.
Я:
— Какие-то клюевские интонации.
Критики возмутились.
Тв., лежа на кровати, буркнул:
— Какого-нибудь из ссыльных мальчиков.
Жданов назвал автора. Тв.:
— Ну, я говорил, что это кто-нибудь из ссыльных мальчиков.
Жданов спорит. Тв. еще раз безапелляционно заявляет, что дерьмо, что “вы ничего не смыслите в поэзии, что мне неинтересно с вами спорить”.
Начали говорить об этих стихах. Я сказал, что вещь сильная.
Тв.: “дерьмо. Здесь все от литературы, все натаскано из разных поэтов”.
Жданов: вот с вами нельзя спорить. Молодой поэт и уже... Потом: — Не буду с вами говорить, а то я наговорю вам дерзостей.
Вечер расстраивался. Попытки перевести разговор. Тв. огорчен:
— Ну, почему, почему, как только я начинаю спорить, все сейчас же переводится на то, что я зазнался, загордился, что у меня орден Ленина. Я просто выражаю свое мнение. Он пытается спорить, но спора не получается. Тв.: — Ну, выпьем. Жалко... А ведь у нас как будто что-то начало налаживаться...
Мы все сидели еще час или два, говорили о разных разностях, но мрачная тень ссоры все время витала в комнате. О Манд<ельштаме> больше не было ни слова.
Но как только критики вышли, Тв. заговорил об этом — обвиняя их, оправдывая себя.
Между прочим сказал:
— Знаешь, почему они меня не любят? Я дал в “Звезду” цикл стихов. Они мне звонят: мы даем вас рядом с Ахматовой. Лестное соседство. А я спросил: “Для кого?”. Это они помнят.
Я постарался убедить его, что они его любят, ценят, но он сам сказал, что очень огорчен... Размолвка или, вернее, собственное поведение во время нее продолжало его мучить. Я остался ночевать. И утром он сказал:
— Ну, до свидания. Ты ведь знаешь мой характер.
Сказал это так, что он осуждает себя, но ничего не может с собой сделать.
Встреча с Твардовским после его приезда из Ленинграда
13 апр<еля> 40 г.
1) не начал работать, но втягиваюсь
2) дал слово: “гостей у меня больше не будет”
3) вечером:
споры о картине “100 и один”2
Я — этого в жизни не бывает.
Он — ну что ж, это не критерий для искусства. Представь, что кто-нибудь рассказал в хорошей компании такой анекдот. И ведь анекдоты так рассказываются: знаете, когда я был в Рязани и т.д. Но зато правда характеров.
1 Стихотворение О. Мандельштама “За гремучую доблесть грядущих веков...” (1931).
2 Имеется в виду кинокомедия Генри Костера “Сто мужчин и одна девушка”, снятая в Голливуде в 1937 году с Диной Дурбин в главной роли.
4) надо хмелеть от жизни. Кто может хмелеть от жизни, тому не страшно жить.
5) О Маяковском. Аз грешный его не понимал. Мы пишем в правильных размерах, в том, что дано, мы как ребенок в табуретке, а он ходил без табуретки. Великий поэт. Его Ленин. Много наивного, много потрясающего.
Строки в “Ленине”: “я если... то я первый бомбу”. “Пройду стороной” 1.
Сарра 2: Отчего умер М.
Тв.: Вы сначала уясните себе, нравится ли вам М., почему, что не нравится, а потом судите, отчего он умер.
Мой рассказ: М. в кальсонах 3.
— Молодец.
6) О Фадееве. О Есенине. О Саянове.
7) Снова и снова фронт. Главное, что он хочет передать, — ощущение смерти, страха смерти и преодоление этого страха. Выборг — цепочка трупов... Человек, который продирается, вчера пил с ним, сегодня убит. Жизнь “до и после”.
Публикация и комментарии Татьяны Бек
1 Цитаты из Маяковского, из поэмы “В.И. Ленин” и из стихотворения “Домой” — строки, в то время из подцензурной редакции изъятые. Цитировать их было крамолой.
2 По-видимому, здесь фигурирует критик С.И. Штут (1908–1988) — с 30-х годов близкая приятельница и Бека, и Твардовского.
3 С детства помню этот шутейный рассказ отца: они, молодые литераторы, в конце 20-х ночью играли в карты на квартире Бриков, шумели — и вдруг неожиданно из комнаты вышел проснувшийся от шума Маяковский в исподнем, не смущаясь, поприветствовал картежников и ушел досыпать дальше.
|
