РЕЦЕНЗИИ
Александр Мелихов
Размышления об антиличностном порядке
и антигосударственной смуте в эпоху антиличностной смуты и антигосударственного
порядка
М. Масарский. Порядок и смута. Очерки философии истории. М.: Луч, Право и
закон. 2000. — 336 с.
Начнем с издательской аннотации: «Тысячелетняя Россия периодически
балансирует между антиличностным порядком и антигосударственной смутой. Этот
колебательный процесс исторически обусловлен. Но типичен ли он для общеевропейской
цивилизации? На ее мощном фундаменте возводится современное здание российского
правового государства и гражданского общества. Как он сложился? Книга об этом».
О чем об этом? Слово «как» для социолога означает нечто иное, чем для историка:
социолог ищет базисные, повторяющиеся закономерности — историка же волнует
несравненно более обширная масса неповторимых фактов. Колебательный процесс
между антиподробностной структурой и антиструктурными подробностями типичен
для рецензируемой книги.
Не рискну назвать эту колебательность недостатком — практически все факты
чем-нибудь да любопытны. Однако размеры ладьи, на одной из которых совершали
набеги викинги, или коварство их вождя Хаштайна, притворно крестившегося и
притворно умершего ради овладения городом Луккой, — за пышно разросшимися
деревьями всех этих частностей начинает теряться структура леса, хотя автор
в своем стремлении к фундаментальности постоянно использует термины точных
наук: алгоритм, энтропия, энергия и т.п., впрочем, довольно часто они не более
чем метафоры («энергия лавинообразного распада первобытных общественных связей
высвобождала еще большую энергию синтеза агрессивных протогосударств» — с.
58), а иногда, вместо того чтобы прояснять, буквально затемняют смысл сказанного:
«Критическими автоколебаниями расплачивается система за непараметрическое
снижение энергетического властного регулирования» (с.131). Постоянные же ссылки
на «общую теорию систем» я даже не хочу обсуждать, ибо я (и не я один) испытываю
сильнейшее сомнение в самом существовании такой теории, не сводимой к физике,
биологии и прочим ее классическим предшественницам. Кстати, биологические
аналогии иной раз тоже служат автору дурную службу: «Цивилизационно, как и
биологически, функция рождает орган» (с. 252). Но еще Гете совершенно справедливо
сомневался, что рога у коровы выросли из-за того, что она бодалась — скорее,
она бодается из-за того, что милосердный рок одарил ее рогами.
Временами кажется, что перед тобой социально-философская поэзия — свободное
плавание по воле ассоциаций, включающих и довольно длинные отрывки, скажем,
из В. Луговского.
Трудности с выделением идейных доминант тем более досадны, что книга изобилует
точными или, по крайней мере, эффектными мыслями: «Дестабилизации общества
способствуют массовые партии и движения»; «В чем состоит принципиальное отличие
этих двух основных системных состояний человеческого сообщества — цивилизации
и варварства? Первое продуктивно, второе дистрибутивно».
Но, быть может, глубинные устремления автора отчетливее всего проявились в
той чрезвычайно важной и почти ни для кого не ощутимой границе, которую он
пытается провести между народом-сувереном как единственным источником легитимности
власти и электоратом как его инструментальным выражением. Электорат, пишет
М.Масарский, способен качественно исказить державную волю суверена, внезапно
разрушив исторически выстраданную модель государственности. Если читатель
хотя бы просто задумается над тем, что народ и электорат не одно и то же,
он уже выйдет из книги значительно поумневшим: у нас в России практически
никто не отдает себе отчета в том, что электорат обновляется за сорок—пятьдесят
лет, а народ живет века и даже тысячелетия, и потому одно поколение не вправе
транжирить наследие, накопленное тридцатью предыдущими для тридцати последующих,
— есть такие институты, функции и ценности, которые не должны ставиться на
голосование, подобно поэзии Пушкина или законам квантовой механики — отношение
к ним должно меняться постепенно, в результате сложного взаимодействия различных
частей духовной и государственной элиты друг с другом и народными массами,
причем очертить точные процедурные рамки этого процесса скорее всего невозможно
и более того — не нужно: наиболее прочные основания общества суть те, которых
люди практически не замечают, не представляя, как может быть иначе, наиболее
прочно объединяют народ наследуемые коллективные фантомы — воля народа наиболее
надежно выражается в его привязанности к ним, в готовности стать на их защиту:
эта самая «воля» есть противоречивое размытое явление, не допускающее точного
описания. И когда М. Масарский ограничивает всевластие электората наличием
специальных процедур (с. 326–327), он проникает в суть проблемы неизмеримо
глубже, чем подавляющее большинство наших демократов, свято убежденных, что
глас электората — глас Божий. Но когда М. Масарский ставит кучку государственно
организованных участников земского избрания Бориса Годунова безоговорочно
выше тысячных толп свергнувших его законного наследника, он упускает из виду
трагичность любого исторического явления — его противоречивость и неисчерпаемость.
А именно, народная воля может проявляться во множестве противоречащих друг
другу аспектов, и назвать какой-то из них верховным — дело субъективного выбора.
На практике же чаще всего признается самым главным то направление, которое
одержало верх. Однако М. Масарский «самыми правильными» отношениями, похоже,
считает правовые. Похоже. Но может быть, и не считает.
Автор «Порядка и смуты» слишком часто дает поводы для глубоких и плодотворных
дискуссий, воздержаться от которых, однако, заставляет недостаточная отчетливость
авторской точки зрения — не станешь ведь полемизировать с предполагаемым смыслом
его слов.
Мне кажется, эта интересная книга заметно выиграла бы, если бы автор, сам
в прошлом научный работник, приложил к ней автореферат, где раскрыл бы ее
основные положения с максимальной краткостью и отчетливостью, избегая как
уводящих в сторону подробностей, так и маскирующих его воззрения метафор.
Будем ждать второго издания.
