РЕЦЕНЗИИ
Сергей Арутюнов
Комедия убийства
Сергей Болмат. Сами по себе. Роман. — М.: Ад Маргинем, 2000.
Современная русская проза готова ответить на множество недоуменных
вопросов по существу, но их редко ей задают. Очевидно, считается, что текст
уже все сказал — и насмешил, и позабавил, чего же боле?
Критик (да и читатель), не увидевший в новом романе С. Болмата ничего, кроме
прилежного следования пелевинскому рецепту «занимательности любой ценой»,
потеряет больше, чем приобретет, даже в том случае, если запомнит и включит
в обиходный арсенал пестрый анекдотизм образов, данный с той степенью артикуляции,
которая сразу выводит автора из рискованного эпигонства.
Умело задрапированная под жанр молодежного и, следовательно, гротескового
триллера, книга обнаруживает явственные антиутопические черты, восходя своим
пафосом к основательно подзабытой ныне «картине нравов», не менее. Сюжетная
канва включает четыре действительных, то есть действующих сейчас в обществе,
поколения — старшее, среднее, молодое и едва народившееся (нулевое в силу
возраста), сведенные в жестком онтологическом конфликте, разрешаемом довольно
радикально: уничтожением одних другими полностью и безвозвратно. В экспозиции
пожилая бизнес-чета наблюдает из окна собственной иномарки за представителем
среднего поколения, бандитом, рассуждая о приходе в мир нового положительного
героя — варвара, долженствующего стереть с лица земли отжившие культурные
анахронизмы вроде них самих. С едва скрываемой ненавистью обрисован духовный
социум шестидесятников, заполненный как бы случайно подобранными пристрастиями,
находящимися в видимом противоречии друг с другом. Однако намерения предпринимателей
зеркально иные, нежели торжественная сдача на откуп новому веку: загнанные
в угол рэкетиром, они настойчиво пытаются убить его, нанимая для этой цели
как профессионалов, так и случившихся неподалеку отмороженных подростков.
Попытки безуспешны, пока в роман не вводится пара главных героев — родом из
того самого «поколения Х», Тимофей и Марина, поименованная с оглядкой и на
Сорокина, и на более поздних лидеров постлитературы. Двадцатилетний Тимофей,
подобно многим «иксменам» самоустранившийся из непостижимой реальности посредством
длительного зависания на квартире у Марины (которая тоже, в свою очередь,
Мариной снимается), представлен упоительным бездельником и квазистудентом,
хотя объективно является латентным наркоманом, психологические изломы которого
уже начинают влиять на его поступки и образ мыслей.
Марина, поэтическое олицетворение всего алогизма и непосредственности «иксменов»,
находит... впрочем, подбирает... в общем, ворует у сбитого машиной на ее глазах
киллера мобильный телефон. Поскольку киллер Леха выполнял заказ опять-таки
на ее глазах, пощадив из случайных свидетелей только ее, девушка вправе ждать
очередных заказов на убийство по спецканалу. Именно на нее и выходят пожилые
бизнесмены Валентин Викторович и Ксения Петровна с просьбой устранить бандита
Харина, угрожающего их благополучию во всех смыслах.
Поддержанная подругой, Марина подходит очень близко к выполнению заказа, но
разрешение беременностью от Тимофея мешает плану. Тогда Тимофей, в лучших
традициях авантюрно-героической поэтики, берет заказ на себя и с понятным
волнением заваливает Харина в Аид. Сцены убийств в романе вообще выделены
особой атмосферой праздничности, внутренне апеллируя к «моментам истин» и
«глоткам свобод», к чему направлено и внешнее оформление книги, например:
на белом фоне рутины ослепительно-клюквенные пятна крови вперемежку с разбитыми
стеклами иллюзий и ракетно взмывающим вверх женским тампоном в качестве иероглифа
бессмертной любви. Плюс надорванная упаковка кетчупа как предупреждение о
художественной условности происходящего и аппетитно-медная пуля, устремленная
в чей-то «калган» всей тупостью торгашеского корпуса. Нетрудно видеть, что
сюжет о Еве, соблазнившей Адама, получает у Болмата вполне апокрифическое
направление: не останавливаясь на достигнутом, Тимофей дырявит еще несколько
заказанных по сотовому, обретая единовременно и надежный источник существования
(социальность в изложении автора), и волнующую, интересную по-настоящему работу,
которую не прочь продемонстрировать не только друзьям, но и недавним знакомым.
Среди убитых как-то кстати и злополучные частные предприниматели, затеявшие
убийство Харина, и выживший после столкновения с машиной киллер Леха, и друзья
Харина, пришедшие отомстить за братана, и его брат-священник, которого убивают
прямо в церкви во время венчания Тимофея и Марины. Это и есть хеппи-энд, как
бы он ни шокировал иных поборников нравственности. У Болмата вообще с этой
категорией отношения простые и понятные, основанные на балансе интересов.
Грань, за которой смакование насилия переходит в осознанное и временами надрывное
утверждение Апокалипсиса, в романе визуально не просматривается. Энтони Берджесу
с его повестушкой «Заводной апельсин» не могло и пригрезиться тридцать лет
назад эдакое само собой разумеющееся Зло, утверждающее себя как в первый раз
— радостно, искристо, в окружении сложных языковых фиоритур, обрамленных незаурядным
чувством юмора.
Врывающийся в ткань повествования абсурд по-дзенски свеж, и в краткие секунды
раздумий пронзительно ясно, что именно он выступает верховным законом того
бытия, которое принято называть Постсоветской Россией, Свободной Россией,
Великой Россией, а может, и не Россией вовсе. Тотальная смена дорожных знаков
выразилась в том, что они перестали означать что-либо, кроме насильственной
смерти направо и налево: распутье больше не предоставляет альтернатив, а именно:
сладчайший сон старшего поколения сбылся практически полностью. Воцарение
безбрежной выпивки (о скудоумие!), доступных женщин, сказочно быстрых обогащений
и полной безнаказанности свершилось. Выжившие джазмены, крепкие свихнувшимся
рассудком Венички, и не спрашивали презренных работяг на одну зарплату, не
покажется ли им этот гудеж безвылазным кошмаром — им хорошо в нем. И в известном
смысле разделение проходит здесь, и невозможно отнести автора романа к страждущим.
Навязанную гадость он принял пусть и с ухмылкой омерзения, но — принял. Поморщившись.
Отсюда можно любоваться выходками молодых псов, их неукротимому желанию БЫТЬ
— неважно как. Практиковать проповедуемое самому необязательно, как и опрокидываться
в омут оголтелого садизма, вершить правосудие в Соединенных Штатах или в балашихинском
отделении милиции. Достаточно библейских сюжетов, соцреализма, Голливуда и
личного сарказма.
Автору еще мешают красивости, еще вертятся перед ним навязчивые пелевинские
тропы («был... отчего казался...»), но он уже учится делать их приемом — не
так ли изменяет вкус и Рабле под конец «Гаргантюа...», не так ли, в конце
концов, рискован и Джойс, экспериментируя с речевыми потоками? Эстетика страшна
не отступлением от правил, но тем, что способна одним мановением примирить
с ужасным, стоит лишь перевести дыхание и посмотреть по сторонам, что герои
Болмата и делают. А что, собственно, изменилось в мире, где только что произошло
убийство? Так же мерцает разрывами наставительный экран, так же ползет по
стене паук, бегут облака — только что-то вредоносное исчезло и больше не появится.
Осталось спустить курок. Захочешь попасть — не целься.
В результате выживают — да, а как вы догадались? — сильнейшие. Повержены рефлектирующие
мертвецы, застрелен влюбленный и начинающий с трудом прозревать от насилия
бандюк (кстати, это уже канон — гангстер-метафизик, — свойственный современной
русской прозе почти на уровне архетипа). На руках у Марины спящий младенец
Иосиф, спящий по причине отравления в утробе парами (или не парами) ЛСД, марку
которого молодая мать съела перед родами. Выжившие знают, что «стильный оранжевый
галстук» их предков давно преобразился в кислотные цвета ночных клубов, что
надо жить и защищать это свое природное право любыми средствами.
Но как тогда быть с книгой, написанной памятью маньяка после удачного самоубийства,
с десятками точнейших деталей, со взлетами вроде «стекла, вполголоса отражающего
облака», с пятном штукатурки на стене собора, похожим на раздавленного слона?
Автор не может не знать, что одарен прозаическим даром высокой дисперсности,
ибо болеет с языком одними болезнями: его, как и остальных, губит гипертрофированная
телесность, вещественность описаний. С закрытыми глазами перед сном Болмат
видит ежедневные ощущения всякого живущего четче многих своих собратьев по
перу. Именно отсюда и проистекает «чернушность» взгляда, а не от чего-либо
депрессивного, настроенческого, критического, как думали раньше. Почему же
все это служит падению? Трудно утверждать, но массовый читатель вряд ли учил
постписателей чему-то, кроме греха мелкого и обыденного. Постписатель же,
сфокусировав перечувствованное, возвращает импульс в толпу под неслабым каким-нибудь
титлом «Поколение Ё» и учительствует безраздельно. Снимает барьеры и препоны.
Травит комплексы и стереотипы. Мудрец.
Почему-то кажется, что роман «Сами по себе» прочтут совсем не те люди, а уж
выводы сделают баснословнее некуда. Умных-то мало.
