|
|
|
Татьяна Бурдакова
«Взгляд мужской и взгляд женский»
ВЫСТАВКА
Татьяна Бурдакова
Какой бывает тишина
«Взгляд мужской и взгляд женский»,
живопись, галерея «На Песчаной», 17 ноября — 12 декабря 2000 г.
Быть может, он и не останется без ответа, этот вопрос: когда
творит истинный художник, какой особенностью обязан он (и обязан ли вообще)
человеческому полу, в котором воплотился? И речь не о мужском и женском начале
некоего цельного духа, в итоге, вероятно, бесполого: внутренние соотношения
разнообразны, как рисунки на пальцах, и можно легко обмануться, если имя-подпись
случайно окажется стертым, затушеванным, разъеденным или попросту непропечатанным…
Но когда ничего не случилось, и нужные буквы перед глазами, а тем более если
соблазном в памяти «живой лик», мы подспудно сопоставляем, ассоциируем, придираемся,
подключаем недорогой нарциссичный «психоанализ», и вот нам уже кажется, что
что-то, да, вот, это, похоже, именно оттого, ну, конечно!..
Ахматова не хотела, чтобы ее называли поэтессой, но она никогда не скрывала
в стихах себя-женщину. Интересно, трудно было бы отыскать «женский» след без
ее «подсказок»? Мы ничего, по сути, об этом не знаем — ни о следах, ни о подсказках.
Самое большое, что мы можем, — чувствовать эти начала, усиленные, разве что,
полом биологическим. В чем они себя проявляют, сказать невозможно, если вздумаешь
объяснить осмысленно или, напротив, мгновенно, по первому импульсу наития.
Когда есть гении обоих полов, количественный фактор беспомощен что-либо доказать
или опровергнуть. К талантам придираются смелее, да ведь тоже, кажется, напрасно.
Но если подберется однажды ответ и на этот вопрос, не поручусь, что вот тогда
он не окажется лишним для тех, кто его искал.
Вероятно, за прозрачную условность нужно принять название выставки «Взгляд
мужской и взгляд женский» — она открылась 17 ноября в галерее «На Песчаной».
Два художника, связанные творчеством и жизнью, все-таки остановились на этом
названии, а значит, и мы ему подчинимся, в каком угодно толковании. Женщина
не побоялась вынести в заглавие свое родовое и, увы, до сих пор непрестижное
имя, не побоялась вынести его в сопоставлении.
Упорное, нарочитое чередование «мужских» и «женских» картин в какой-то момент
сбило и меня именно на такое сравнение. Устав осуждающе рефлексировать, я
оставила себя в этой несвободе. Но «взгляды мужские и женские» сменились скорее,
чем я ожидала, взглядами двух разных художников, только и всего; можно было
забыть о дыхании.
Просмотр экспозиции начался «неправильно», не с «начала» — ни справа, ни
слева — а с осени Сергея Клишина. Это были картины, которые «отплывали», и
мне захотелось успеть с ними. Я не думаю о школах, лишь об ощущениях. Схожее
чувство вызывали у меня когда-то пейзажи Сислея — однажды взглянув, ты плывешь,
и вот не то чтобы глядя на них, мимо них, а с ними, в них, мимо чего-то необязательного,
что присутствует где-то поблизости и пытается, но все же не имеет значения…
Картины часто звучат, но и «Осенняя тишина», и «Царицынская осень» бесшумные,
немые, воплощенно осенние. Они не притягивают внимание — втягивают всего целиком,
мягко, но стремительно, не встречая вовсе сопротивления, как тот, уже недетский
взгляд с картины «Уходящее детство»… Потом, когда узнаешь, что ты вновь по
эту сторону, припоминаешь ознакомительный стенд и, не будучи искусствоведом,
доверяешься профессионалам-составителям, по-ученически соглашаясь: да, выразительная,
фактурная манера письма, конечно, передача сложного состояния фактуры, все,
пожалуй, так и есть; от себя добавляешь, что не так важна перспектива, а то
и совсем не важна, важны зато цвет и свет, и что-то еще, в который раз в сознании
задрожит имя импрессионизма, смущенного нашей вековой мучительной любовью,
и вернется то утро, когда в кассе ЦДХ, на обложке красивого журнала, слева,
от нечего делать взгляд выхватил заголовок: «Русская душа импрессионизма»,
и машинальный безалаберный ответ изнутри: «мне тоже так всегда казалось»,
не зная, о чем, собственно, они там, но и было, и есть — неважно, мирочувствование
и манера не наглухо, но глухо связаны, и что от манеры, а что от той «души»,
мне можно не отвечать, я рядовой посетитель, счастливый своей безответственностью,
но это — есть.
Манера именно откровенней в крымских пейзажах Клишина. Елена Ширенина работает
иначе, но южные ее картины сопоставимы в этом с вещами Клишина. Ее Крым рядом,
перемежаясь, усиливая или удваивая созвучие названий. Здесь у нее главенство
цвета, у Клишина — света. Средневековые крепости, армянская церковь и белые
церкви Карантина, рыбацкая бухта, пристань, Карадаг, и древняя Феодосия —
улочки, домики, камни… Одинаковые названия картин Сергея Клишина и Елены Ширениной
— дело обычное. Возможно, это прием, но и очевидное стремление как можно меньше
называть, отсюда — и проще. Названия не раскрывают, лишь сопровождают, потому
банальности не боятся. Это свойство классической живописи: она редко нуждается
в их комментариях. Но есть в них свои ключевые слова, одно из которых, на
двоих одно, — дворик. Едва ли не чаще остальных встречается оно в названиях.
Феодосийские и старомосковские — дворики, уголки, подворья, неожиданно разные
под общим именем и в тесном соседстве; тут-то впору вспомнить о взглядах,
их особость обострена на едином «объекте». У Клишина сама улица, домики «в
полный рост», у Клишина стены, а купола его церквей — если не ввысь, то в
единстве с целым строением; утонченность цветовых сочетаний тоже — его. А
вот булыжник и черепица крупным планом на крохотном холсте, «фрагменты» то
ли дома, то ли улицы короткими широкими мазками; крыши, а не стены, крыши
и купола «сами по себе», не открытость, а спрятанность, потаенность, — это
Ширенина. Цвета ее раскованно насыщенны, там, на стенде, было и об «условности
колористики», перенесенной в станковую живопись; похоже, это тот случай, когда
иная, пусть и смежная, профессия помогает оформить дарование. (Сергей Клишин
тоже признавался, что опыт реставратора открыл ему особые секреты смешения
красок.) Художник-орнаменталист попробовал писать маслом, и вскоре ему удалось
не только означить свое творческое пространство, внутри которого нежат эмоцию
и фантазию, но и сделать так, например, чтобы сказочные эльфы легко ужились
с нашей осенью, весной и даже зимой, чтобы мы удивились чуть позже художнику,
а не этим эльфам в «Сказках осени», чтобы искали их даже в «Вербе», когда
там их вдруг не окажется, чтобы не поверили, что малыш, стоящий с саночками
«На поляне», спиной к нам, и те двое, что «Перед Рождеством» уже довольно
далеко шагают по снегу, взявшись за руки, в ярко-фиолетовой ночи, в своих
курточках с капюшонами, а капюшоны с «кисточкой» и слегка приспущены, — что
они просто так, малыши… Фантазийные картины и лирические пейзажи Ширениной
давно живут насмешливо-независимой жизнью, трогательной и чуть лукавой.
Но не отпускает пока Крым. Феодосия, древний город, когда-то он назывался
Кафа, я узнала об этом, когда училась в третьем классе, а после, в течение
многих лет, неспешно узнавала наш Крым и влюблялась в ночные, диковатые, пестрые
легенды той земли. Почему же все-таки Крым? Почему так волнует сейчас, что
именно Крым, и — Феодосия? Туда до сих пор может поехать любой, в том числе
я, никакой пока несбыточности повторения. Туда ездят летом художники, они
любят его, вот и все. Нет, не все. Это ведь опасно — увидеть то, во что однажды
вросло твое детство, что знакомо наощупь, не то что на взгляд. Другие картины
очаровали, они имели на то право и силу, эти, во-первых, не разочаровали,
что и было сильнее любого очарования в случае моей нелепой субъективности,
а ведь наступило еще и во-вторых… Интересно и то, что художники ездят в Крым
давно, а все «южные» картины экспозиции написаны в течение двух последних
лет. Еще десять лет назад они были, возможно, в числе многих, чью мысль о
лете монопольно удерживал Крым, и кто теперь, в основном, путешествует по
остальному миру. Это понятно и, в общем, хорошо, только он остался, оторванный,
непознанный, заброшенный, во всей своей печали невостребованной неотъемлемости.
А Феодосию почему-то всегда очень любили именно москвичи, в летний сезон три
дополнительных столичных поезда обязательно подавались на платформы ее обыкновенного
вокзала, с которого и на который убывали и прибывали в числе прочих отдыхающие
и жители соседнего Коктебеля…
О том, что не понравилось, незнатоку иногда, к счастью, разумнее помолчать.
Тем более, если такого наберется вряд ли больше того, что имеют в виду сами
художники, говоря о неизбежном разочаровании в минуты, когда впервые видят
свои картины аккуратно вывешенными в специально подсвеченном зале.
Еще у Клишина и Ширениной есть ученики в Профессиональном лицее декоративно-прикладного
искусства им. К. Фаберже, выставка живописных и графических работ которых
состоялась в той же галерее, в соседнем зале, в те же дни. Рядом с мастерами.
Это также особенность наших дней: серьезный крен либо в сторону популяризаторства,
либо в сторону зауми, а заодно и псевдо. Фантастическая эрудиция и одновременная
неспособность справиться с ней — к сожалению, уже знак времени. Традиция и
классика для многих нынче слова непечатные, но, поскольку к таковым не отношусь,
желаю их хранителям и продолжателям и дальше находить средства на дешевые
рамки для своих картин, потому что, когда их совсем нет, работы не выставишь,
а когда они есть, их все равно вроде не замечаешь, если только они сами не
произведения искусства…
|
|
