|
|
|
Галина Коган
Полотняный завод — Переделкино
Галина Коган
Полотняный завод — Переделкино
В 1955 году я получила от Корнея Ивановича Чуковского его книгу “Мастерство Некрасова” с такою дарственной надписью:
“Дорогой Галине Владимировне от К. Чуковского. Апрель, 55. Полотняный завод — Переделкино”.
В книгу была вложена записка:
“Дорогая Галина Владимировна.
В первый же свободный день приезжайте ко мне в Переделкино. Я залег надолго и прочно. Буду очень рад побеседовать с Вами. После пяти до восьми я всегда свободен!
Приезжайте, пожалуйста! Ваш К.И.”
Что кроется за подчеркнутой Корнеем Ивановичем строкой? Полотняный завод — старинное фабричное село в 18 км от Калуги. Здесь действительно были полотняные заводы, основанные во время Северной войны по воле Петра I для нужд молодого русского флота. В годы Отечественной войны 1812 года близ Полотняного завода происходили военные операции, завершившиеся провалом планов Наполеона проникнуть в плодородные и не разоренные войной губернии России и бесславным бегством французской армии. В Полотняном заводе, находившемся на старой Калужской дороге, в течение нескольких дней располагалась Главная квартира Главнокомандующего русских войск фельдмаршала М.И. Кутузова. Но особенно дорог Полотняный завод воспоминаниями о великом русском поэте А.С. Пушкине. Он приезжал сюда в имение Гончаровых в 1830 и 1834 годах.
В Полотняный завод я выезжала по заданию руководителя отдела русской литературы XIX в. Государственного Литературного музея Николая Павловича Анциферова в канун пушкинского юбилея 1949 года (150-летия со дня рождения А.С. Пушкина). Николая Павловича очень беспокоило состояние пушкинских мест после войны: насколько они пострадали, возможно ли их возрождение.
Н.П. Анциферов был удивительно светлым и благородным человеком. Пережив Соловки, Беломорканал, арест 1937 года, смерть сына в блокадном Ленинграде, потерю дочери, угнанной из Детского Села в Германию, он сохранил радостное восприятие мира, простодушие и преданность своему любимому делу, начатому еще в 20-е годы. Николай Павлович — один из основоположников литературного краеведения как самостоятельного направления в литературе.
“Между художественным произведением и вдохновившим его памятником или просто местностью существует какая-то реальная связь, которая может быть вскрыта при посещении описанных мест, связь, которая может ввести нас в лучшее понимание того и другого”, — писал он в предисловии к своей знаменитой книге “Петербург Достоевского” (Петр., 1923). И в этой его книге, и в другой — “Душа Петербурга” — содержится не простое топографическое изучение “непостижимого города”, а глубокое исследование психологии творчества писателя.
Николая Павловича знали и любили в семье Чуковских. У него учились в бывшем Тенишевском училище и Николай Чуковский, и Марина Николаевна, его будущая жена (он был на два класса старше ее), и Лидия Корнеевна. (Помню, как горячо они откликнулись позднее на мое приглашение принять участие в устроенном мною на Божедомке, в Музее-квартире Достоевского, первом вечере памяти Николая Павловича. Среди выступавших были тенишевцы, приехавшие из Ленинграда. “Я тоже тенишевец”, — сказал с гордостью Николай Корнеевич, рассказав об удивительных лекциях Николая Павловича по истории русской словесности и уроках, воспитывавших в учениках рыцарство и достоинство. Лидия Корнеевна приехала с любимой подругой Фридой Вигдоровой, создавшей в своей книге “Дорога жизни” образ замечательного педагога, прообразом которого является Н.П. Анциферов.) Корней Иванович дарил Николаю Павловичу свои книги с надписью “От любящего К.И. Чуковского”. В бумагах А.Г. Достоевской сохранилось свидетельство о том, что 4 апреля 1915 года в концертном зале Тенишевского училища К.И. Чуковский читал публичную лекцию “Жертва своей гениальности. (Эпизод из жизни Достоевского по новонайденным, не бывшим в печати записям Некрасова о Достоевском, Белинском и их современниках)”.
Моя книжечка “Полотняный завод” вышла в 1951 году. А Николай Павлович Анциферов писал мне из Малеевки 12 марта 1951 года: “Вашу книгу брал у меня К.И. Чуковский. Она ему очень понравилась, и мне приятно переслать Вам его письмо о Вашей книге… Он советует Вам взяться за большую работу”. Радуясь первым успехам своих учеников, желая их подбодрить, Н.П. Анциферов умел дарить им радость. Так у меня и оказалось направленное Николаю Павловичу письмо К.И. Чуковского.
Рискуя показаться нескромной, приведу здесь это письмо только потому, что каждый, кому Корней Иванович посылал такие письма о его первой работе, не мог их забыть и не мог не гордиться ими всю жизнь. А.Т. Твардовский говорил, что похвальное слово Чуковского дороже всякой рецензии (рассказала мне старшая дочь Александра Трифоновича Валентина Александровна).
“Дорогой Николай Павлович!
Спасибо за “Полотняный завод” — прелестная, поэтичная, умная книжка, — она дает во сто раз больше, чем обещает. Кроме новых материалов (которые вводятся в книжку с большим мастерством, ненавязчиво, не заслоняя главного), здесь много такого, что мы знали и раньше — общеизвестные факты из биографии Пушкина, но как талантливо эти факты изложены, сколько здесь душевного такта и опять-таки литературного мастерства.
Конечно, Галине Коган с ее незаурядными силами (среди коих не последнее место занимают: исследовательская пытливость и четкий, прозрачный, лаконический стиль) следует взяться за большую работу.
Весь Ваш К. Чуковский.
P.S. Этой писательницы я никогда не читал и ничего не знаю о ней. Есть ли у нее другие книжки?
10.III.1951 г.
Малеевка”.
* * *
А по-настоящему познакомились мы с Корнеем Ивановичем на выставке, посвященной 100-летию со дня смерти Н.В. Гоголя (до этого я лишь однажды подходила к нему с каким-то вопросом на одном из литературных вечеров). Выставка была открыта в юбилейный год в Государственном Литературном музее (находившемся тогда на Б. Якиманке, в доме № 38), в большом экспозиционном зале, где обычно проходили научные заседания и литературные вечера. Корней Иванович по просьбе Николая Павловича Анциферова должен был выступить с докладом “Некрасов и Гоголь”. Мы ждали его. Каждый сотрудник, автор экспозиции, находился возле созданного им раздела.
Корней Иванович появился в дверях зала вместе с Николаем Павловичем и вдруг, отделившись от него, он, театрально вскинув руку, направленную в мою сторону, воскликнув: “Я узнаю ее, это она!”, оказался возле меня в конце зала и попросил показать выставку. Я начала показывать. У меня была тема “Натуральная школа”. Молодой Некрасов, молодой Достоевский и его друг Григорович, Иван Панаев, молодой Гончаров, молодой Тургенев… В центре — “Петербургский сборник”, изданный в 1846 году Некрасовым. Подлинные рисунки художников 1840-х годов.
Корней Иванович внимательно осматривал экспозицию. Было очень приятно показывать ему, он умел ценить музейные коллекции (помню, как его обворожило подлинное гусиное перо Гоголя, выставленное в центре зала), восхищался тем, как правдиво показана эпоха того времени, когда утверждалось в литературе гоголевское направление. Нас, сотрудников музея, похвала Корнея Ивановича очень обрадовала, и я не удержалась и рассказала ему о том, как принимала эту выставку комиссия.
В те годы было принято в литературных музеях сопровождать каждый раздел экспозиции т.н. “ведущим текстом”, выражающим главную его идею. Все тексты, и ведущие, и подтекстовки (т.е. подписи под экспонатами), как и вся выставка, проходили непременно через Главлит и утверждались комиссией, в которую входили известные литературоведы, ученые и представители ЦК КПСС. И вот член комиссии И.В. Сергиевский сделал мне такое замечание: он потребовал снятия из ведущего текста слов Белинского: “В лице натуральной школы русская литература пошла по пути истинному и настоящему…”, сказав, что понятие “натуральная школа” впервые ввел в литературу Фаддей Булгарин, как известно, реакционная фигура в истории русской литературы, — молодой автор раздела, очевидно, этого не знал. “Знала”, — ответила я; как же, изучая “натуральную школу”, можно было не заметить рецензии Булгарина, направленной против “Петербургского сборника”, гоголевской реалистической школы — которую рецензент презрительно назвал словом “натуральная” (в “Северной пчеле”, 1846, 26 января, № 22). Сотрудники, услышав мои возражения, заволновались, делали незаметно мне знаки, чтобы я молчала…
Однако Сергиевский снял свое замечание… “А вы смелая девушка!” — сказал мне другой член комиссии, сотрудник ЦК КПСС.
Корней Иванович знал Сергиевского как редактора Гослитиздата, очень придирчивого и въедливого. “Ох уж эти редакторы!” — воскликнул он.
После своего выступления он сел в зале возле меня. “Бросим это скучное заседание, на дворе весна, выйдем на свежий воздух и поговорим о Вашем Полотняном заводе”.
Мы вышли на Якиманку. Блестели покрытые тонкой морозной пленкой мартовские лужи. Мы шли рядом. Корней Иванович спросил: “Над чем вы сейчас работаете, что пишете?” Я сказала, что еще ничего нового не написала, что “Полотняный завод” — это как первая ласточка, которая еще не делает весны. “Что?! — возмутился К.И. — Голубушка, вы же талант, вы должны писать!” — воскликнул он. Услышав такие слова, я задрала голову, чтобы увидеть его лицо и понять, не шутит ли он, поскользнулась и упала в лужу. Корней Иванович бросился меня поднимать и сокрушался, что нет рядом его машины с водителем. “Вы напрасно мне не доверяете, — продолжал он, подняв меня, — я Житкова открыл как писателя, Маршака убедил заняться детскими стихами, и Сережу Михалкова, и Кукрыниксов поддержал. Займитесь литературными портретами, они требуют исследовательской пытливости и правдивости: никакой лакировки, лиричности и устоявшегося собственного мнения”. Корней Иванович подозвал такси — ему нужно было в 10 вечера быть дома. Я вернулась в музей. Заседание продолжалось.
* * *
А в 1955 году, получив от Корнея Ивановича “Мастерство Некрасова”, я, начиная писать ответ на чудесный его подарок, испытывала такое чувство ответственности за каждое свое слово, вспоминая его похвальные строки в письме к Николаю Павловичу Анциферову, да еще post scriptum, где он назвал меня писательницей, что только рвала и рвала написанное. А время шло, мой ответ затягивался. Неожиданно мне пришлось поехать в Переделкино. Заболела жившая там наша старейшая сотрудница. Я поехала ей помочь. В музее знали о подарке Корнея Ивановича, и коллега спросила меня, написала ли я благодарственное письмо.
— Как вам не стыдно, — сказала она, — по правилам хорошего тона достаточно десяти минут, чтобы прийти, поблагодарить и откланяться.
И я, перейдя платформу, направилась в писательский городок Переделкино.
Справа на горе — кладбище, далее внизу мостик. Ватага мальчишек разного возраста о чем-то спорила. “Вы, конечно, знаете, где живет Корней Иванович Чуковский?” — спросила я. “Знаем”, — ответили они все хором. А самый маленький вихрастенький кареглазик лет пяти, не более, сказал: “Идемте со мной, я вас к нему провожу. Мы с ним много лет знакомы. Он мне сказал, что я его лючший друг и чтобы я к нему приходил каждый день, когда захочу. Сегодня утром я у него уже был, а вечером не был. Побежим!”
И мы побежали, я еле поспевала за ним. Справа — поле, потом повернули налево, на какую-то улицу, вбежали в распахнутые зеленые ворота, по слегка трескучей, крутой узенькой лестнице поднялись на второй этаж и очутились в кабинете Корнея Ивановича! Он сидел за письменным столом спиной к дверям. Обернулся, заметив нас, встал и, приветствуя нас, сказал, обращаясь ко мне: “Голубушка, пришла, как я рад!”.
Я пыталась произнести слова благодарности… но не успела. “Через 10 минут у нас ужин, и мы пока погуляем в саду. Я всегда там гуляю, у меня там есть любимые тропинки. Только при таком условии: на этой дорожке на одной ножке, на той зигзагом, на другой вприпрыжку, на той — заволакивая одну ногу на другую, а потом бегом от одного дерева к другому…” И стало сразу весело и легко, робость моя исчезла…
— Смотрите, — сказал Корней Иванович, — вон из окна своей дачи выглядывает Катаев. Ему завидно! Он ведь так не сможет…
За ужином к нам присоединились Марина Николаевна и внук Женя, он был печален, у него переделкинские мальчишки отняли новый велосипед, подаренный ему Корнеем Ивановичем. И Дед, как называли в семье Чуковского, был огорчен. Но не столько из-за денег (хотя велосипеды были тогда дороги): его беспокоило, как любимый внук перенесет эту потерю нравственно.
— Вы из Литературного музея — и первый раз в Переделкине? — спросил после ужина Корней Иванович. — Сейчас я проведу вам экскурсию по методу Николая Павловича Анциферова.
Мы вышли за ворота.
— Вот там, — сказал он, махнув рукою направо, — дача Сельвинского в норвежском стиле — норвежские фиорды, помните? Недалеко живет прекрасный турецкий поэт Назым Хикмет, очень симпатичный — белокурый и голубоглазый… Сейчас мы прошли перекресток улиц Павленко — Тренева, названного так в память об их каких-то очень сложных семейственных отношениях. А вот дача Всеволода Иванова. Она замечательна тем, что здесь живет очень талантливый мальчик Кома, знающий немало языков, будущий ученый-лингвист. Недавно произошло чрезвычайное для Переделкина событие: рожала корова! Никто из писателей не знал, как принимать роды. Они и коров, наверное, никогда не видели. А мы с Комой приняли роды. Писатели прибегали смотреть на теленочка…
— В той стороне (указав куда-то вдаль) дача Ермилова. На калитке написано было: “Осторожно, во дворе злая собака”, а кто-то приписал: “и беспринципная”. Все почему-то думают, что это я сделал, — заметил Корней Иванович лукаво. — Там — дача Леонова за очень высоким забором. А вот за этим забором — дача Федина в немецком стиле. Понимаете, почему? Да, роман “Города и годы”. В саду у него очень красиво цветет необыкновенное дерево — не то слива, привитая на персик, не то, наоборот, персик, привитый на сливу, — сказал Корней Иванович, заглянув за забор.
— А нам не видно, — сказали мы с Мариной Николаевной.
— Давайте подсажу.
И вот висим мы на заборе, а на балконе дачи хохочут Ираклий Андроников и Федин. Федин с трубкой в руках вышел к калитке: “Корней Иванович, что же вы на заборе! Заходите, я давно вас жду, а сейчас у меня в гостях Андрониковы, Ираклий Луарсабович с женой. Он только что из Австрии, интересно рассказывает о первой советской туристской поездке за границу”.
— Мы не одни, — ответил Корней Иванович, — разрешите познакомить…
— А мы с вами знакомы, у меня есть ваши письма, — сказала я.
— Разве можно об этом при всех рассказывать! — игриво заметил Федин.
Эти письма тоже связаны с Полотняным заводом. Дело в том, что “Новый мир” собирался в 1949 году напечатать в журнале отчет о состоянии пушкинских мест. Но этот план был неожиданно отменен, и журнал возвращал отчеты авторам. Меня вызвали в редакцию. Очень строгая немолодая дама, секретарь редакции Зинаида Николаевна, удивилась, увидев меня: “Так это вы написали о Полотняном заводе? Тогда посмотрите отзыв Федина о вашей работе и несите ее в другие журналы, пока не поздно”. Я читаю: “Очерк написан хорошо (а я и не знала тогда, что такое очерк! — Г. К.)… Несомненно ценны новые сведения о гончаровской библиотеке, которой пользовался Пушкин. Интересно изложена историческая часть — прошлое и настоящее поселка… Литературный музей мог бы составить особую книгу такого рода очерков о пушкинских местах…”
Я вернулась в музей, рассказала, зачем меня вызывали, и мне посоветовали немедленно вернуться в редакцию и попросить рецензию Федина на руки.
Зинаида Николаевна удивилась и очень строго заявила, что редакция “Нового мира” отзывы не выдает, — а потом, улыбнувшись, сказала: “Подождите, я позвоню Федину”. “Она еще маленькая, и это ее первая работа”, — услышала я ее слова. Она вернулась из другой комнаты, от телефона, громко смеясь: “Федин сказал: “Если это ее “первые радости”, надо выдать ей отзыв в порядке исключения”. И когда я вернулась в музей с отзывом на бланке “Нового мира”, да и с печатью Союза писателей, Николай Павлович, взяв меня за руку, привел к В.Д. Бонч-Бруевичу. В музее тогда существовало собственное издательство, выпускавшее знаменитые “Летописи Литературного музея” и сборники “Звенья”, и возглавлял его Бонч-Бруевич. В 1951 году издательство было закрыто по обвинению в публикации безыдейных, идеологически не выдержанных, не отвечающих идеям социалистического реализма материалов. Бонч-Бруевич заключил со мной договор, спросив, хватит ли мне одного печатного листа. Но написала я пять листов. Все утвердили. Книжка вышла в Госкультпросветиздате, куда передали редакционный портфель Гослитмузея. Когда книжка вышла, я отправила ее Федину, и он ответил письмом: “…благодарю Вас за “Полотняный завод”, — я прочитал это интересное исследование и нахожу его очень удачным… 8/VI.1951.”
Мы вошли в дом Федина. С балкона открывается вид на огромную поляну (Неясную Поляну — как ее называли переделкинцы.)
— Какой прекрасный вид, — воскликнула я, но Ираклий Луарсабович (он был частым гостем Гос. Лит. музея, и мы были знакомы) заметил: “Да нет, его портит огород Бориса Пастернака”. Я возразила: “Очень симпатичный огородик, ведь не кукурузу же он посадил”.
— Ну, что вы, — сказал Андроников, — это было бы слишком политическим шагом с его стороны…
Перешли в кабинет Федина. Не хватало стульев — были заметны следы ремонта. Высокий топчан достался Корнею Ивановичу, мне предложили единственное кресло как гостье, впервые оказавшейся в этом доме. Андроников был в тот вечер в ударе — рассказывал много, изображал, как вели себя в Австрии, в Габсбургском парке, не понимая, где они находятся, партийные боссы.
Потом он показывал, как Фадеев ведет заседание секции прозы в Союзе писателей.
— Покажи, как Фадеев в Колонном зале спешит на юбилейное заседание! — попросил Корней Иванович.
Он называл этот рассказ Андроникова дивным. Рассказ Андроникова об Австрии всколыхнул воспоминания Федина о Германии. А Корней Иванович много рассказывал о Финляндии и Англии, о своем первом пребывании в Лондоне. Не заметили, как прошел вечер, и наступило 12 часов ночи! Корней Иванович спохватился — он нарушил свой ежедневный режим: ложиться спать в 10 часов вечера, чтоб в 6 утра уже сидеть за письменным столом. Федины предложили мне остаться у них, а не идти на электричку.
— О, нет! — воскликнул Корней Иванович. — Это наша гостья, — и, взяв за руку, увел в свой дом. Меня поместили в комнате на первом этаже, в той комнате, где стоял телевизор (в те времена это была еще редкость).
— Корней Иванович раньше 12 часов не выходит, он работает с 6 часов утра. Вы, конечно, не уедете, не простившись с ним, — сказала мне наутро Марина Николаевна. Мы с нею позавтракали, время прошло незаметно. Мы говорили о Полотняном заводе. Нам было о чем поговорить: ведь она выросла близ него, в Детчино.
Вышел Корней Иванович и торжественно сказал мне:
— Вы будете наше жюри — сейчас придут деревенские переделкинские ребята, а вместе с ними и Варенька Федина (она учится в деревенской школе, в отличие от других писательских детей). И мы будем готовиться к костру, который у нас происходит каждое лето. Вы обязательно должны прийти. А сегодня спортивная подготовка, — воскликнул он весело, с ходу прыгнув на скамейку, затем прошелся по перилам нижней террасы… Увидев страх в моих глазах, он легко спрыгнул и сказал: — Не бойтесь, это я хотел показать вам, что хоть я и гожусь вам в отцы, но вот я каков!.. Он был озорник, и ему было очень весело с ребятами. Он прыгал, бегал, смеялся, и видно было, как ему хорошо с ними.
— А жюри вы плохое — у вас слишком добрые глаза. Расскажите нам о себе: где прошло ваше детство?
Стала рассказывать о своем раннем детстве, о том, что, когда мне было около пяти лет, я жила с мамой в Ростове-на-Дону, в мансарде большого каменного дома.
— Ну, а книжки у вас были?
— Целый уголок, который я называла библиотекой.
— А какие книжки у вас были?
— Старинная книжка “Волшебные сказки” о злых и добрых волшебниках, а любимая книжка была “Дети и море”, про девочку с маяка…
Чувствую, что Корней Иванович ждет, когда же я скажу — были ли у меня его книжки.
— Да, был у меня “Мойдодыр”, но я его не любила и боялась.
— Почему?! — удивился он.
— Потому что была я смуглянкой, и, как говорили взрослые, с немытыми темными глазами, а меня тащат к корыту — мой до дыр, мой до дыр, что же от меня останется? Одни дыры?..
Корней Иванович хохотал…
— А “Крокодил” вам нравился?
— Да, очень.
— А Муха-Цокотуха?
— Да, такая веселая и нарядная, — отвечала я.
Он рассказал мне, как ему было обидно в те 20–30-е годы, когда его объявили знаменитым писателем, классиком детской литературы при появлении в печати “Крокодила”, как бы и не замечая того, что им было написано уже двенадцать книг (среди них были и “Некрасов как художник”, и “Жена поэта” (об Авдотье Панаевой), и “Уолт Уитмен”…). Неужели его запомнят только как автора “Крокодила”? — думал он тогда.
— А где вы учились? — спросил Корней Иванович.
— В школьные годы я жила в Белёве, старинном городе на Оке, рядом — Мишенское, где родился Жуковский, недалеко — Ясная Поляна (мой дядя был знаком с Л. Толстым), Оптина Пустынь. Город утопал в садах.
— Я чувствую, что вы выросли в хорошем саду, — заметил Корней Иванович.
Очень беспокоило Корнея Ивановича то, каким должно быть детское чтение.
— Я говорю внуку: “Женя, ты сегодня ничего не читал, почитал бы что-нибудь, ну хотя бы “Поднятую целину”, которую вам задали на лето”. “А зачем, Дед, ее читать? Ведь все равно по телевизору покажут”. Что же будет, когда дети перестанут читать книги? А еще недавно появились в Америке ужасные комиксы — этакое упрощенное и краткое переложение классических произведений, сопровождающееся картинками. Я возмущен! Искажается, обедняется богатая американская литература. Я непременно об этом еще буду писать.
И я вдруг неожиданно вспомнила и рассказала о том, как в первые дни войны, записавшись на войну, оказалась в студенческом отряде, состоявшем из одних девушек 18-19 лет. Мы копали противотанковые рвы под Брянском. Спускались низко немецкие самолеты, вдали что-то гремело и сверкало (мы думали, что это гроза) — приближалась линия фронта. И мы, чтобы быстрее закончить ров, постановили тогда — отдыхать только десять минут, а пятьдесят минут копать. И вот в этот маленький перерыв мы читали, не уходя с трассы, “Тома Сойера” (у кого-то из девчонок оказался в рюкзачке томик Марка Твена…).
Корней Иванович слушал очень внимательно. В 1957 году он начал работать над переводом “Тома Сойера”...
Говорили мы и “об Авдотье” — так называл Корней Иванович Авдотью Яковлевну Панаеву. Еще в 1921 году им была написана книга об Авдотье Панаевой — “Жена поэта”, а в 1955 году Корней Иванович работал над версткой ее “Воспоминаний”. Он совершил огромную работу, готовя публикацию новонайденных рукописей, восстановил купюры в старом тексте, расшифровал имена, восстановил даты, впервые сделал комментарий. Книга открывается портретом А.Я. Панаевой — акварельным рисунком неизвестного художника. Она вышла в Гослитиздате в 1956 году в серии “Литературных мемуаров”. Воспоминания Панаевой охватывают четыре десятилетия русской общественной жизни. “Трудно назвать большого писателя сороковых, пятидесятых, шестидесятых годов, с которыми она не была знакома”, — пишет Корней Иванович в предисловии к книге. Многих она обворожила. Она была Музой Некрасова. В нее “не на шутку” был влюблен молодой Достоевский, появившийся в ее салоне как автор романа “Бедные люди”. Л.П. Гроссман находил, что Достоевский много лет спустя передал черты красавицы Панаевой в своем любимом романе “Идиот” Настасье Филипповне, одной из самых инфернальных женщин в его творчестве.
Что касается имени Авдотья в романе “Преступление и наказание” у сестры Раскольникова, то это, считал Гроссман, простая случайность. Я с этим не соглашалась и, попросив Корнея Ивановича всмотреться внимательно в портрет Панаевой, послушать, как Достоевский описывает Дуню Раскольникову: “Авдотья Романовна была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная…” — Обратите внимание, Корней Иванович, особенно на эти строки: “Рот у нее был немного мал, нижняя же губка свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность… Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое…”
— Ох, уж эти инфернальницы!.. А по-моему, первая ведьма в русской литературе — Авдотья, а вторая Зинаида Гиппиус! — сказал Корней Иванович.
Он обожал Чехова, но не любил О.Л. Книппер-Чехову.
— Вы о ней так расписали в своем “Полотняном заводе”! — сказал он мне. А я, по-моему, очень мало о ней написала — только о том, что она участвовала в спектаклях в Народном театре им. Пушкина, устроенном в Полотняном заводе племянником Натальи Николаевны Гончаровой — Дмитрием Дмитриевичем Гончаровым. Ей было 16 лет, когда она впервые вступила на сцену вместе с рабочими Полотняного завода. А позже, после первого же спектакля Московского художественного театра, в котором она играла роль Ирины в “Царе Федоре Иоанновиче”, Олега Леонардовна, тогда еще неизвестная молодая актриса, получила от них поздравления. Они принесли за кулисы венок и адрес от рабочих. Я была у нее в Гурзуфе, на той маленькой даче у самого моря между скал, которую ей подарил Антон Павлович Чехов. Она угощала меня виноградом “дамские пальчики”, заметив при этом, что его посадил здесь сам Антон Павлович.
— Полотняный завод — это моя первая любовь! — воскликнула она, узнав, что я была там. Она была влюблена в Д.Д. Гончарова. Но он женился на другой. Она страдала… Об этой своей потаенной любви она рассказала мне тогда в Гурзуфе.
— Я этого не знал, — сказал Корней Иванович.
Окончились “физкультурные” игры, и я собралась в Москву. “О нет, — заявил Корней Иванович. Без обеда мы вас не отпустим!” За обедом он сказал, что сегодня утром написал для “Известий” статью об Уолте Уитмене и ему необходимо прочесть ее вслух, он очень просит меня не уезжать, а послушать ее и сказать свое мнение. Я очень смутилась! Что я знаю об Уолте Уитмене, смею ли я делать критические замечания Чуковскому. Чтение происходило в кабинете. Корней Иванович читал. Статья захватила меня с первых же строк. Так бывает, когда начинаешь читать и другие работы Корнея Ивановича — прочитываешь до конца на одном дыхании; так читается любимая мною его прекрасная книга “Люди и книги”. А тогда я нечаянно оказалась первой слушательницей (читательницей) его прекрасной статьи “Певец дружбы народов. К столетию со дня выхода в свет первого издания книги Уолта Уитмена “Листья Травы” (“Известия”, 1955, 11 июня. Я берегу до сих пор эту газету).
Затем Корней Иванович и Марина Николаевна показывали мне “родословное древо” Чуковских, вышитое стебельчатым швом на парусиновой наволочке для подушки. Корней Иванович очень весело рассказывал о своих внуках и правнуках, ставших действующими лицами его книги “От 2-х до 5-ти”.
И вдруг доложили, что приехали музейные работники — создатели музея Репина в Куоккале. (Оказывается, Корнею Ивановичу всегда докладывали, когда кто-либо приезжал к нему. Это меня его “лючший друг” привел сразу в его кабинет.) “Вы, конечно, теперь сами не уедете. Ведь вы музейный работник. А я сейчас буду показывать подлинные рукописи, рисунки Репина. И рассказывать!”
Вечер был замечательный!
Но воскресенье уже заканчивалось. Я собралась в Москву.
— Что же вы уезжаете? Вам комната не понравилась? А, служба! А то бы остались и писали бы здесь свои книжки.
Вместе с Мариной Николаевной мы отправились на станцию, к великому огорчению Корнея Ивановича, он не смог в этот день предоставить нам автомобиль (дочка шофера выходила замуж). Так вместо 10 минут благодарственного визита (“по правилам хорошего тона”) я провела в Переделкине субботу и воскресенье.
* * *
В то лето я начала заниматься творчеством поэта-революционера М.Л. Михайлова. Корней Иванович очень высоко ценил его мастерство и переводы не только из немецких поэтов (Гейне, Шиллера, Рюккерта). Михайлов, владевший шестью языками, переводил поэтов многих стран, и многие переводы из всемирной поэзии на русский язык делались им впервые. Корнею Ивановичу нравился его выбор стихотворений. Он очень смеялся, когда я рассказывала ему о том, что начала заниматься китайским языком, чтобы разобраться в том, верно ли он перевел стихотворение из “Ши-цзына” (книги песен), успев освоить только эти два иероглифа, и как я удивилась иероглифу, изображающему человека. А это всего одна палочка с крючочком внизу. — А ну-ка нарисуйте!
А чтобы прокомментировать подражания Корану, сделанные Михайловым, начала читать Коран и попала на заметку соответствующих организаций, меня вызывали для объяснений. А персидских поэтов Саади, Руми, Джами в Гослитиздате требовали называть тогда таджикскими…
В процессе подготовки первого в советское время собрания сочинений Михайлова в 3-х томах (стихотворения, проза, публицистика) я приезжала в Переделкино с поручением Б.П. Козьмина, главного редактора этого издания: попросить Корнея Ивановича написать предисловие к нему.
— О, нет, — сказал Корней Иванович, — это будет с моей стороны нечестно. Я очень уважаю Бориса Павловича Козьмина, крупнейшего специалиста по истории русской общественной мысли и революционного движения 1860-х годов, он сам должен быть автором предисловия к такому изданию, которое явится событием в истории поэзии. Нет, нет, я не могу, это будет неделикатно с моей стороны.
Мы много говорили с Корнеем Ивановичем о Михайлове, любимце молодого поколения 1860-х, с именем которого связана романтика революционного движения. Корней Иванович рассказал мне, что Лидия Корнеевна собиралась еще до войны написать повесть о Михайлове и Чернышевском. — Вот и вы окунулись в эту эпоху, не написать ли вам о Михайлове книжку…
Но вскоре, осенью 1955 года, мне пришлось “окунуться” в мир Достоевского. Умерла заведующая филиалом Государственного Литературного музея — Музеем-квартирой Ф.М. Достоевского — Нина Захаровна Метельская (первой заведующей до нее со дня основания Музея Достоевского была В.С. Нечаева). Меня долго уговаривали стать заведующей старые сотрудники музея — Н.П. Анциферов, А.Л. Слонимский, Н.В. Бутягина (родственница жены В.В. Розанова), старейший друг музея Достоевского, потомок великого писателя со стороны его отца К.А. Розанова-Марцишевская. Меня волновала огромная ответственность. Но настаивал Б.П. Козьмин, убеждая меня, что я справлюсь. А Корнея Ивановича беспокоило, когда же я буду писать свои книжки.
* * *
В 1957 году Корней Иванович открыл в Переделкине библиотеку для детей Кунцевского района — чудесный домик с расписной крышей.
— Две тысячи читателей! — откуда берутся, — удивлялся и радовался он.
Дети приходили заниматься уроками, играть, им нравилось работать в художественных кружках.
— Я мечтаю, — говорил мне Корней Иванович, — купить еще один домик и открыть в нем школу для переделкинских детей, и непременно набрать в нее лучших учителей!
А в библиотеку приезжали не только жители Кунцевского района. Я встречала в электричке молодых библиотекарей, воспитателей детских садов из Москвы, спешивших в Переделкино, чтобы встретиться с Корнеем Ивановичем в его библиотеке и увидеть, как он разговаривает с детьми, “поучиться у него” — говорили они. Услышав о том, что многие авторы передают в детскую библиотеку Корнея Ивановича свои работы, я повезла в Переделкино то самое трехтомное издание сочинений Михайлова. Подойдя к его дому, я увидела его беседующим с художником Кириллом Соколовым и студенткой Кембриджского университета мисс Пайман, приехавшей в Россию заниматься Блоком и Серебряным веком. Я поняла, что разговор у них может быть очень серьезным и не только о поэзии. У них были сложные судьбы. Они полюбили друг друга, а жениться К. Соколову на иностранке не разрешали. Такое было в нашей стране в те времена. Слышала, что им пришлось написать письмо Н.С. Хрущеву. Он разрешил… Скольким людям Корней Иванович помогал найти себя, встать на ноги, скольких поддерживал в трудные дни болезни и бедности, спасал от несправедливых нападок, защищал от беззастенчивых плагиаторов… И вот еще одна помощь: молодым людям в устройстве их семейного счастья. “Дорогому Корнею Ивановичу, нашему крестному, от К. Соколова и Дикки Пайман”, — написали они на подаренном ими Корнею Ивановичу портрете Ф.М. Достоевского работы Кирилла Соколова (а Аврил Пайман теперь известный ученый, доктор философских наук, член Британской Академии, недавно у нас в издательстве “Республика” вышла в переводе ее монография “История русского символизма”).
Передав для Корнея Ивановича Собрание сочинений М.Л. Михайлова в 3-х томах, с дарственной надписью, где я выражала свое восхищение его замечательной книгой “Люди и книги”, я уехала из Переделкина.
Через несколько дней пришло письмо.
“Дорогая, милая Галина Владимировна!
Когда я увидел у себя на столе Ваш чудесный подарок, мне захотелось поблагодарить Вас. Я помчался в Дом творчества — и к глубокому прискорбию обнаружил, что Вы там были только проездом. Тогда начались другие поиски: адрес. Где живет Галина Владимировна? К счастью, Бог послал мне А.В. Храбровицкого, который и сообщил мне Ваш адрес.
Пользуюсь оным и шлю Вам привет. Не просто привет, а дружеский, сердечный, стариковский! Глажу Вас по голове и сильно хочу, чтобы Вам было весело читать это письмо, чтобы Вы знали, что у Вас есть друг, который всегда будет рад повидаться с Вами, поговорить о Михайлове, о литературе, о Солженицыне — пошататься по Переделкину.
Целую Вашу талантливую руку.
К. Чуковский. <26 сент. 1963>.
* * *
В то лето я еще несколько раз приезжала в Переделкино. Однажды с Фединым и Корнеем Ивановичем гуляли по переделкинским улицам и близ Неясной Поляны. Помню, как Федин рассказывал, как страшно было в поселке по ночам, когда по его улицам двигался “черный ворон” и в каждом доме замирали в ожидании, где он остановится…
— Меня ни разу не посадили в период репрессий 1937 года, — сказал Корней Иванович. — Наверное, потому, что считали только детским писателем, веселым сказочником — безопасным в глазах тех, кто арестовывал.
“Я прошутил”, — произнес он.
— Но позднее меня не миновала опала. Кому-то не по нраву пришлась моя сказка “Бибигон”…
Возле Неясной Поляны, проходя мимо дачи Б. Пастернака, мы заговорили о его поэзии. Корней Иванович назвал его гениальным поэтом. Федину нравился его перевод “Фауста”. Я рассказала о том, как восхищался Пастернаком известный шекспировед М.М. Морозов (Мика Морозов). В шекспировском семинаре он прочел нам, студентам, перед войной (в 1940 г.) “Гамлета” в переводе Пастернака наизусть.
* * *
Приступив к изучению иконографии Достоевского, я неожиданно обнаружила в списке художников, рисовавших Достоевского, И.Е. Репина. Существовал ли портрет Достоевского работы Репина? Кто же лучше всех мог ответить на этот вопрос, как не Корней Иванович Чуковский?!
И я помчалась в Переделкино…
По дороге я думала о том, что, вполне вероятно, рисунок мог быть создан в начале 1860-х. Ведь появление Достоевского в Петербурге после долгих лет каторги и солдатчины было восторженно встречено революционно настроенной молодежью. В нем чтили недавнего страдальца, каторгой поплатившегося за свои убеждения. На литературных вечерах в Пассаже его горячо принимали, как и Шевченко, и Некрасова… Но появление в 1866 году романа Достоевского “Преступление и наказание” оттолкнуло от него революционно настроенную молодежь 1860-х годов, увидевшую в этом романе немало иронических выпадов против романа Чернышевского “Что делать?”, являвшегося для нее “учебником жизни”. Репин (он родился в 1844 г.) принадлежал к этому кругу молодого поколения. В 1935 году Корней Иванович писал в своей статье “Репин. К 90-летию со дня рождения” (“Правда”, 1935, 5 авг.): “Контрреволюционность автора “Бесов” была смолоду так враждебна ему, что, как он сам мне рассказывал, он наотрез отказался написать портрет Достоевского, о котором просил его Страхов”. А в 1957 году он сказал мне, что Репин отказался писать портрет Достоевского и тогда, когда его уговаривал и Стасов, и вообще он никогда не рисовал никого, если у него самого не возникало стремления заняться этой работой. Он отказал В. Розанову, а еще раньше И. Бунину, не собрался написать портрет Леонида Андреева, а их очень огорчало такое отношение к ним прославленного художника. Но он не любил, когда его просили, уговаривали…
Однако в иконографии, составленной М. Флеером и опубликованной в 1921 году в юбилейном издании: “Достоевский. Однодневная газета Русского Библиологического Общества. 30 октября 1821 — 30 октября” (12 ноября) 1921 г., в разделе “Портреты с умершего Ф.М. Достоевского” называется “Набросок углем И.Е. Репина”, с указанием: см. А.Ф. Кони “На жизненном пути”, т. II, с. 105 (издание не указано). У Корнея Ивановича была эта книга, с дарственной надписью Кони, 4 изд., 1912 г. Выяснилось вот что.
Было несколько художников и фотографов, рисовавших и снимавших умершего Достоевского для иллюстрированных изданий (напр., “Русская Старина”, “Всемирная иллюстрация”). На другой день после его кончины по собственному желанию решил нарисовать его И.Н. Крамской. Этот портрет (погрудный, голова лежит на подушке — Достоевский еще не был в гробу) работы Крамского был подарен А.Г. Достоевской. (Фотографические карточки с портрета разошлись в десятках экземпляров). Молодой скульптор Л. Бернштам снял с Достоевского посмертную маску, и она тоже хранилась у Анны Григорьевны. 29 января 1881 года Достоевский должен был участвовать в пушкинском вечере (день смерти поэта), задуманном Комитетом Общества вспомоществования студентам при Петербургском университете. Он собирался говорить о Пушкине, и весьма вероятно, что в Петербурге состоялась бы еще одна “Речь о Пушкине”… Московскую речь он считал “слишком краткой”, не позволившей ему развить свою мысль “во всей полноте”. Но на вечере, проходившем в зале Кононова 29 января, пришлось поминать вместе с Пушкиным и самого Достоевского, умершего 28 января 1881 года. На сцене был поставлен окруженный венками портрет Достоевского на смертном одре, созданный И. Крамским утром 29 января.
Анатолий Федорович Кони, как и многие, кто был тогда на том вечере, был взволнован и, вспоминая о нем в своей статье о Достоевском, написал: “На эстраду был вынесен портрет Достоевского, сделанный углем И. Репиным”.
А.Ф. Кони ошибся…
Так в собрании сочинений А.Ф. Кони в 8-ми томах (издательство “Юридическая литература”, 1966–1969 гг.), в подготовке которого принимал участие и Корней Иванович (общая редакция: В.Г. Базанов, А.Н. Смирнов, К.И. Чуковский) — верстку 8-го тома он читал в больнице в октябре 1969 г. — в 6-м томе (Статьи и воспоминания о русских литераторах. “На жизненном пути”) появилось примечание: “Кони допустил неточность. Рисунок сделан Крамским”. Тогда, когда в начале 1960 года мы размышляли о том, был ли создан Репиным портрет Достоевского, Корней Иванович сказал: “Давайте вместе напишем книгу о Репине. Я очень любил его”.
Возможно, Репин занялся бы портретом Достоевского. Когда два месяца спустя после смерти Достоевского В.М. Третьяков, который продолжал заказывать художникам портреты деятелей литературного мира России (в 1872 г. он заказал Перову портрет Ф.М. Достоевского), попросил Репина исполнить портрет М.Н. Каткова, он отказался, сказав в своем ответном письме, что “ретроград Катков”, по его мнению, этого “не стоит”. И в ряду людей, достойных того, чтобы их “увековечивали в портретах как лиц, дорогих нации, ее лучших сынов, принесших положительную пользу своей бескорыстной деятельностью на пользу и процветание родной земли”, он назвал Толстого, Некрасова, Достоевского, Шевченко, Тургенева…
Однажды мы с моей коллегой З.Г. Фурцевой из Семипалатинска были в Переделкино у К.А. Федина. Я попросила Федина рассказать нам о своих встречах с Андреем Андреевичем Достоевским, племянником Достоевского. Это было в 1930 году, когда Федин, работая в Ленинграде в Издательстве писателей, помог ему издать книгу своего отца, младшего брата великого писателя, — “Воспоминания Андрея Михайловича Достоевского”. Это единственные воспоминания о Достоевском, где рассказывается о его детских и юношеских годах. Федин подарил Музею Достоевского в Семипалатинске эту книгу и несколько изданий произведений Достоевского из своей библиотеки и позвонил в Библиотеку ЦДЛ, попросив ее подготовить необходимые для Музея Достоевского книги.
— Зайдем к Корнею Ивановичу Чуковскому, не могу уехать из Переделкина, не увидев его, — сказала я своей спутнице. Мы подошли к дому.
Секретарь Корнея Ивановича сказала, что он болен и никого не принимает. “А кто вы?” Что ей сказать? “Пришли музейные работники”. Вернувшись, она сказала, что он примет нас, но только на 5 минут, не более. Корней Иванович сидел в кресле возле дивана. Ноги укутаны пледом, бледный и грустный, видно было, что ему очень нездоровится.
— А, голубушка, пришла! Что ж так растолстела?
— Да, очень, Корней Иванович.
— Не горюйте, в Одессе говорят: “Женщины чем больше, тем лучше…” А я считаю, что главное — какое у человека лицо… у вас оно не изменилось. Что вы пишете, чем занимаетесь?
— Ремонтом, реставрацией квартиры Достоевских на Божедомке.
— Жаль, что не пишете…
— Занимаюсь еще созданием музеев в Сибири. Помогаю. После моей поездки в те места, где находился Достоевский в годы каторги и солдатчины, выступления в “Литературной газете” с призывом к общественности, движение по созданию музеев оживилось. Вот приехала заведующая библиотекой им. Достоевского из Семипалатинска.
— Корней Иванович, что вы все только с Галиной Владимировной беседуете? Я тоже дама с весом!.. — прервала нас Зинаида Георгиевна.
— Да, да, но я вас заметил, на вас прелестное платьице, ситчик? Сейчас скажете, что старенькое, так всегда все женщины говорят…
Я представила Зинаиду Георгиевну и рассказала, как в Ленинке, когда мы просили пропуск для нее в отдел редких книг, долго отказывали. А когда я произнесла ее фамилию — “Фурцева”, — немедленно пропустили.
Корней Иванович засмеялся, и, немного повеселев, стал показывать свою “любимую игрушку” — льва, говорящего по-английски, и головной убор индейского вождя — и торжественно произнес: “Взгляните, пожалуйста, на мантию Оксфордского университета!”
Мы горячо его поздравили!
Узнав, что Библиотека Достоевского в Семипалатинске собирает редкие издания сочинений Достоевского, он сказал: “Подойдите к той книжной полке, что у дверей слева, — там вы найдете интересные издания сочинений Достоевского в разных странах, на разных языках. Берите все!” Полка опустела… Я знала еще раньше, что у Корнея Ивановича были все новейшие исследования о творчестве Достоевского, видела, как внимательно читал он появившееся после долгих лет новое издание книги М. Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского”. Он говорил, что не считает себя специалистом по Достоевскому, хотя в молодости немало писал о нем, но многое цензура тогда не пропускала, что он собирался написать книгу: “Достоевский в кругу “Современника”.
“5 минут прошло”, — крикнули нам с первого этажа. Мы заторопились. Так не хотелось уходить! Я оглянулась…
— Я еще приеду и расскажу вам, как я искала для вас ящики с рукописями Некрасова и других писателей круга “Современника”.
В 1962 году в Музей Достоевского приходили приехавшие из Женевы Вадим Леонидович Андреев и его жена Ольга Викторовна (в то время оба работали в ООН). Они из Москвы направлялись в Воронеж. Рассказали о трагической судьбе Даниила Андреева. С большим интересом осматривали музей и с особенным интересом всматривались в рукопись Достоевского — черновик страницы к роману “Идиот”. Когда я об этом рассказывала Корнею Ивановичу, он воскликнул: “Да ведь Оленька Андреева, внучка Леонида Николаевича, переводит “Идиота” Достоевского (живет она в Нью-Йорке с мужем). А я, — сказал Корней Иванович, — более всего из всех романов Достоевского люблю “Игрока”. Гениальный роман!”
* * *
В академическом санатории “Узкое” мне в 1991 году показали комнату № 26, в которой жил Корней Иванович в 1951 году “Сплю” — такое объявление он вывешивал на двери, когда никого не хотел видеть. “Ох, и озорник был, любил почудить, при нем в доме было очень весело, — рассказывали мне в 1991 году служащие. — Бывало, наберет в лесу ужей, повесит их себе на шею, придет в дом и забросит их в комнаты академиков… Переполох… Двери-то тогда не запирались… Однажды, гуляя в парке, он увидел плачущую, едва двигавшуюся женщину, прачку нашу. Она несла на руках больного ребенка. Корней Иванович догнал ее, взял из ее рук ребенка и, быстро шагая, донес его до больницы. Девочка была спасена!”
“Директором добрых дел” называла его Фрида Вигдорова.
И мне не раз приходилось видеть и слышать, как добрые дела совершались благодаря ему. Так, однажды пришла я к Корнею Ивановичу, когда у него в гостях была Маргарита Ивановна Рудомино. Корней Иванович рассказывал о том, как Маргарита Ивановна создавала в Москве Государственную библиотеку иностранной литературы. Они вспоминали о том, как он ее поддерживал, когда никто ей не верил, что Москве нужна такая библиотека. Назначенная молоденькой заведующей той библиотеки, которая ютилась в закрытой тогда церкви Косьмы и Дамиана в Столешниковом переулке, где книги были просто сложены и недоступны читателям, она, будучи беременной, обходила все инстанции. В ее хлопотах ей горячо помогал Корней Иванович. “Если бы не он, — говорила она, — не было бы в Москве такой библиотеки!”
Корней Иванович помогал и Сергею Смирнову — автору “Брестской крепости”. Он называл его книгу “подвигом”. И его самого очень любил. “Правда, он милый! Очень милый”, — в устах Корнея Ивановича, как я заметила, то была высшая похвала человеку. И было у него всегда желание не только рассказывать о человеке, но и “дарить” людей друг другу, знакомить. Встречи с ними происходили обычно на верхней террасе второго этажа, примыкающей к его кабинету.
С. Смирнову он старался помочь в поисках героев Брестской крепости, оказавшихся в трудных условиях в далеких районах страны, и помочь им. Кто-то рассказал ему, что в московских библиотеках перестали выдавать читателям роман В. Дудинцева “Не хлебом единым” (1957). “А я буду выдавать частным образом под обложкой “От двух до пяти”!..
Помню, как однажды он сказал: “Много можно сделать добрых дел от 70 до 75 лет”.
Библиотеку, созданную им в Переделкино, он называл своим “лучшим произведением” и мечтал, как я уже упоминала, еще о том, чтобы построить для детей Кунцевского района школу и пригласить работать в ней лучших учителей.
Как только в 1946 году открылся в Ленинграде на Литейном музей Н.А. Некрасова, в создании которого Корней Иванович принимал участие советами, этот дом стал, по его признанию, для него родным домом. Он подарил музею свой некрасовский архив, участвовал в научных конференциях. Сотрудники музея мне рассказывали, что в те дни, когда приезжал Корней Иванович, оживлялась жизнь не только в музее, но и во всем городе.
Корней Иванович был почетным членом музея, но, услышав от главного хранителя музея Ольги Владимировны Ломан, что музей собирается ввести в экспозицию на самом видном месте его портрет, Корней Иванович категорически это отверг. Музей Некрасова чествовал его в дни его юбилеев в 1957, 1962 годах.
* * *
— А в каком стиле ваша дача? — как-то спросила я Корнея Ивановича.
— Так, эклектика, — сказал он, небрежно махнув рукой.
Что ж, подумала я, с точки зрения архитектурной, пожалуй, можно так сказать о стиле скромной дачи Чуковского, но если подходить к определению ее стиля исходя из творчества (норвежскому у Сельвинского, немецкому у Федина), то для дачи Чуковского, блестящего знатока необъятной всемирной литературы, определить стиль очень трудно, так широка и многогранна была его деятельность.
Можно было бы назвать английским, вспомнив его мантию доктора Оксфордского университета и еще его первую поездку в Лондон, или финским (Куоккала-“Чукоккала”).
Мне же этот дорогой моему сердцу гостеприимный дом видится при приближении к нему белым пароходом, несущим светлые надежды. Я вспоминаю о нем как о доме, где жил волшебник, умевший дарить радость и большим и маленьким.
“Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровей, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание… Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь”. — Ф.М. Достоевский.
Г.В. Коган — литературовед, почетный член российского Общества Достоевского, в течение двадцати пяти лет (1955–1979 гг.) возглавляла Музей-квартиру Ф.М. Достоевского в Москве, автор многих научных работ и архивных публикаций.
|
|
