Человечность во времени и
пространстве... литературы
Илья Крупник. Избранное в 2-х томах. — М.: КРУК, 1999.
Двухтомник избранной прозы в мягкой обложке — не совсем
привычный вид для такого издания, обычно в этих случаях книга заключается
в более монументальный хардковери. Но, в конце концов, так оно, может быть,
и лучше, ибо произведения, представленные в этих двух томиках, отнюдь не
монументальны. Повести, рассказы, очерки-воспоминания Крупника не подвигают
читателя на напряженные интеллектуально-культурологические экскурсы или
ехидное посмеивание, к чему он, читатель, уже до обреченности привык от
десятилетнего общения со структуралистски-постмодернистской литературой.
И потому эта проза воспринимается поначалу как нечто неожиданное — как
хорошо забытое старое, слегка даже бьющее по нервам. Да она и действительно,
во временном смысле, старая, поскольку период ее написания охватывает промежуток
с 50-х годов до конца 90-х. Оказывается, и сейчас такое возможно, оказывается,
и сейчас существует, дожила до наших дней литература, которую интересует
человек как он есть “по жизни”, с его чувствами и переживаниями, взлетами
и падениями, психологией и метафизикой. В повести “Жизнь Губана”, где реальность
во всех ее психологических и бытовых мелочах смешана с фантастикой (появление
среди людей особой их разновидности, людей, способных летать — homo astras),
главный герой приходит к выводу: “Я знаю, все, что искреннее, не исчезает.
Всю свою жизнь мы излучаем чувства во Время-Пространство, но то, что лживое,
— то слабое, оно рассеивается бесследно!”
Проза Крупника привлекает прежде всего своей человечностью
в противовес бесчеловечности, с легкой руки Ортеги-и-Гассета, провозгласившего
еще в начале ХХ века принцип дегуманизации искусства, захватившей лидирующие,
векторные позиции в литературе уходящего (или уже ушедшего) столетия. И
потому большая часть сегодняшней прозы аналитична и холодна, как лед, как
застывшее сало. В этом холоде становится неощутимой экзистенция человека,
есть только отражение работы анализирующего, разбирающего все на детали
разума — и нет жизни. В рассказах Крупника есть жизнь, есть теплое дыхание
живого человека, дыхание все еще живой природы, дыхание живого (все еще,
как ни странно) мира. Их отличает одно очень важное свойство — вчитываясь
в них, читатель, как бы сам того не замечая, становится философским собеседником
автора и его персонажей, втягивается в соразмышление. Так, в повести “Легенда
о художниках” ее главный герой пытается восстановить образ давно умершего
художника, безвестно жившего в деревне и лишь после смерти вдруг ставшего
модным. Повесть описывает не реконструкцию биографии, а именно восстановление
живого образа человека, с его мукой, с его по всем внешним параметрам неудавшейся
жизнью, вынужденного терпеть насмешки и неуважение тех, кто жил рядом с
ним: “Это был дурак, — качал головой, подтверждая, Михаил Аверьянович.
— Это был дурак! — И смеялись, вспоминая, позади меня люди в автобусе”.
Любое “Избранное” — это всегда некий личный литературный
итог, и интересно проследить путь, который прошел автор, начиная с рассказов
в духе психологического реализма с некоторым романтическим оттенком, характерным
для 50—60-х годов, и переходя к социально-психологической фантасмагории
в “Жизни Губана” и в “Угаре”, относящимся к 80-м. Лучшим из старых рассказов,
на мой взгляд, является рассказ “Пальтяев” (1957). Мастерски написанный,
он в экзистенциальном ключе раскрывает трагический процесс разложения человеческого
в человеке, не могущем ощутить смысл своего существования — отсюда невозможность
нормального общения с другими людьми, раздражительность, зависть, тоска
и отчаяние.
И еще одна особенность прозы Крупника — она позволяет
взглянуть на прошедшие 30 лет из сегодняшнего дня, вспомнить или даже восстановить
атмосферу 70—80-х со всеми ее иногда ужасными, а иногда и не столь уж плохими
моментами. Более того, эта проза позволяет взглянуть и на сегодняшний день
в обратной временной перспективе. Вот, к примеру, в повести “Хромой бес
в Обыденских переулках” (1985) происходит спор между двумя бывшими однокурсниками
института электроники. Оба к тому времени бросили свою электронику: один
увлекся литературой и философией, второй, “высочайшего класса закройщик”,
стал подпольным советским миллионером, купившим все местное милицейское
начальство. И каждый считает, что прав он. Любопытно оценить этот спор
из сегодняшнего дня. Или такой вот пассаж: “...ни один человек как наяву
не помнит, что тут, например, в сквере, против переулка, лет еще пятьдесят
назад не бассейн вовсе был, а необыкновенный храм. И было у него пять огромных
куполов, покрытых листами золота восьмисантиметровой толщины, и золотой
блеск этих глав не тускнел ни днем, ни ночью, ни в снег, ни в дождь, а
в солнечную погоду ослеплял он тебя на многие километры”.
Есть в двухтомнике Крупника одна вещь, которая многих
не оставит равнодушными, — воспоминания о Михаиле Михайловиче Бахтине,
с которым автор познакомился в 1968 году в Саранске, — “Отойди от зла...”.
Крупник рисует образ человека, прожившего тяжелейшую жизнь, “одного из
немногих, чудом сохранившихся людей загубленной культуры начала века”:
“Много лет жил он в бывшей тюрьме, в бывшей камере, а напротив к тому
же был общественный нужник. Ему даже неудобно, что получается такой классический
символ. Он говорит о фантасмагории поголовного пьянства, о том, как люди
без стержня, без нравственной силы, и больше всего добрые, хорошие люди,
спивались начисто, “а прохвосты-то не спивались! Чиновники-то не спивались”.
По мере чтения описаний встреч и бесед с Бахтиным складывается представление
о масштабе личности великого литературоведа и философа, до конца своих
дней говорившего о необходимости “НРАВСТВЕННОГО САМОСОЗНАНИЯ”.
Андрей Цуканов
