Мария Степанова
Страшные глаза
* * *
На тело на голо пальто нахлобуча,
Ключами бренча, в коридоре бегуча,
Животныим я из норы
Гляжу из замочной дыры.
И вижу: седеющ, как шерсть ноября,
В проёме колеблется воздух един.
Тогда удаляюся, как господин,
Двумя голосами в себе говоря.
* * *
То прозрачный ноготь сгрызен в корень,
То проснутся волоса седыми,
То громоздкий шёлк, вчера покорен,
Искажается в огне и дыме...
В запустеньи, как изба-читальня,
Украшая сумрачные брёвна,
Как весна, меняю очертанья,
И себе заглядываю в брови,
И гуляю в собственном ущербе
Точно горец в братственном ущелье.
* * *
Дивана — смирной, бурыя скотины,
Я к боку льну, переживая тем,
Что вот уже и слёзы некатимы
И — изживотный голос нем.
Садится солнце. Седина столицы,
Мороз ея, и ал подъёмный кран.
В глубоком теле —
как подводный храм —
Переваря’тся подставные лица...
Как ясно. Зарастая, что в ушах
Назначенные дырки для серёжек,
Всё ниже, ниже памяти порожек,
Чтоб без усилия давался шаг.
Как беженка откуда молодая
Горячей ванной тешится в ночи,
А я её сквозь стены угадаю.
* * *
Беженкой молодою
Тешусь проточной водою,
Пеной обшарпанных ванн,
Сладостно подвывая,
Сквозняку выдавая
Локтей и колен острова.
...И десять — на кафеле — синих,
как пламень —
Блестящих ногтей ноговы’х!
Солнце клонится низко
Под красную занавеску.
Светом запятнаны щёки,
Вареньем испачкан рот.
Белые, мелкие зубы щуки.
И тела подлёдный рост.
Во бумазейном халате
В бедном конверте кровати
Буду я, буду тебя вспоминати.
Каждым большим полотенцем.
Каждым цветным ноготком.
* * *
То север сна. В подушке голова,
Все пальцы ног указывают к югу,
И я лечу, как на канате юнга,
Вращаяся, как в битве булава.
Когда-когда и я тебе приснюсь
Ландкартою, разложенною гладко:
Там два полярника, одна палатка,
Одна галета и последний раз.
Нет, ежли сниться — то
(в какой-то спальной)
Как безвозмездная величина:
Слезою постоянною, наскульной,
Которая как лампа включена.
* * *
Что мне с того, что утро в снегу по лоб,
И отплывает автобус, и свет в ларьке?
Тело, в постелю падающе, как сноп,
В неживом одеяле, как в кулаке.
Ну-ка, девушки, тот ли услышу звук,
Что в одичалое ухо войдёт, как перст,
Что обнажённую кожу сведёт, как зуд,
И на загривке поднимет шерсть?
Как со ступени на нову перевалясь,
В сон изо сна выпадаю, как под бугор,
Будто гранит, ваятеля убоясь.
Словно не я, а чего-то горб.
* * *
Я милое забуду, как походку.
И сонных штор движенье поутру
При свете совести сойдёт в охотку
За — приоткинуть чёрную чадру.
Мигни — скажу — глазок,
мигни другой.
Пошевелю протяжною рукой.
Ступну ступнёй на половичный холод.
Прочувствую тепло, светло и голод.
Как в шаре шар, в беседке ли скамья,
Сижу в здоровой мне здорова я,
Как в зеркало, глядясь в воронье стадо,
Что составляет одеянье сада.
* * *
В кресле шатучем, руки на ручки,
В пледе — как в отпуску,
Ежася от мороза,
От щиколоток до скул,
Как два дня до получки,
Вся я себе заноза.
...Так балерина обидна пачке.
Содержимое — оболочке.
И как воздух из недер шара,
Выпускает себя душаа.
* * *
Какие карты — о тебе в пасьянец?
Каких об имени пытаю пьяниц?
День понеделен, вторничен, срединн,
Чист, как паркет, пока не наследим.
Вот каждый час кати’т к тебе составом
И выпирает изо дня суставом,
Морскою свинкой с золотым билетом,
Кипящей сценою с кордебалетом.
Как бы гадалка, но не угадалка.
Как бы сидеть на коробе в прихожей
В день понедельничный, белопогожий
И ждать подарка.
* * *
То Ява мотоцикл краснеет в серебре
Неполною весной на комнатном паркете,
И мы живём при нём,
как племя при горе
И родословная к анкете.
Когда за ним придут —
невестой из невест
Его перехвалить и возвышать стропила,
Чтоб слепо оставлял испытанный насест.
Но я его не торопила.
Он между нами жил.
В жилище и без пищ.
Как на конюшне конь.
Или в ночлежке нищ.
Как лишнее ребро — но лучшее —
каркаса,
По дому моему — во всю длину Кавказа.
* * *
Кос бы хна? и перстни в серебре?!
Нет — хотя бы глаз калибры!
Устрашает — мухою колибри
Вьющаяся в розовой заре.
И, к свиданью личико окрася,
Страшные глаза ему рисую,
Точно вор в гостиницу пробрался
И банкноты спелые тасует.
* * *
Две серьги, хранимые ушами —
Карты двух небесных полушарий,
Двух цветистых, кружевных.
Алый ро’зан в каждой середине,
Точно пуп в окошечке бикини.
Кромкою морской окружены.
Их бы склеить — получился глобус,
Над которым, счастлив, помирай.
И, жива ещё, вхожу в автобус:
В каждом ухе — полурай.
* * *
Лицо накрыв, что в праздник стол,
Помадой, чёрными очками,
Сквозь них темнейшими зрачками,
Отрадою. — И всё, и стоп.
Вода, шумящая на Банном,
Как выпускница перед балом,
Имеет полные права,
А я при ней и не права.
Мое желание едино —
Себя держать у середины
Стола чужой биографи’.
Сияя, как цветной графин.
* * *
Меха до пят, и ноги — как мечи:
Чтобы — блеснёт — и го’ловы долой.
Высовываться шёлком из парчи.
Мять кружева пальтовой под полой.
С тем, чтобы ту и эту красоту,
Завив, переодев, позолотив,
Поставить мною (чайник на плиту)
— Шумя дышать и паром возойти.
* * *
Тело то, сотрясаемо икотой,
Слёзну влагу по личику точаще,
Тем не мене над женственной пехотой —
Как Чапай на грохочущей тачанке.
В сердце ваше я вдвинутая буду
С каблуков и по стриженое темя:
Так Свобода седлает баррикаду
И враги на станицу налетели.
* * *
А кричали б кошки во дворе,
Мы бы с ними выводили хором,
И протискивались чёрным ходом
Тощими боками на заре.
Ай и ай вопили из нутра бы,
Духом раздирая животы,
Воспевали общие утраты
И шипели, что коты.
То ли дело — деревцо, калека,
Одноногой ножкой в каше кислой.
А туда же, погуляв налево,
Как чулок, в беспамятстве провисло.
Ах, куда ни жмись любовным боком,
Только ты перед любовным оком.
* * *
Возвращаясь с овощного рынка,
Упаду я, сумкой перегнута.
Вот сама себе и книжка, и картинка,
И, как шарик, воздухом надута.
В рукаве протянутого снега
Возлежать, желтея леденцом,
Отражая измененья неба
Небу малыим лицом.
* * *
Небо пегое сегодня реяло
Пробежавшим рысаком.
Точно воском, музыкой из плеера
Уши налиты битком.
Фартуком вися на милой шее,
Созерцая облака,
Всё-таки, как варежку, нашарю
В рукаве я двойника.
И увижу: на родную хату
Туча надвигается, брюхата,
Горожанин покупает виску,
Почтальон уносит переписку.
Я и я как две американки
За туземцами следим.
Белы день и простокваша в банке.
Ложка медлит посреди.
* * *
Уж и не знаю, что поделать,
Дабы возник на этой кухне.
Реку ль разборчивою девой:
Аминь, рассыпься и порухни?
Уж так-то мы с тобой похожи,
Что сходство кажется позорным,
Как то, что черепа’ под кожей
И что под стриженым газоном.
Мерцают горлышки бутылок.
Лежу, белея одиноко,
Как будто я тебя обмылок,
Сиамского лишённый бока,
Во тьме ночной, как Ли Цин Чжао
В ночи китайскоей лежала.
* * *
Шерстью с овцы в ноги валится волос.
Ножницы — щёлк; запах воды и лака.
Вот голова гола и бедна, как волость,
И полотенце над нею, как плащ-палатка.
В каждый бы зуб вживить бриллиант алмазный,
Чтобы по миру ходить как больной заразный:
Выйти из парикмахерской майским полднем
Платиновой блондинкой в одном исподнем.
* * *
Чтоб, неразумное, не голосило,
Телу пальто покупается в талью.
Я под сорочкой зияю, как сито,
Перед горящей ночами плитою.
Рёбра навыкате, скулы наружу,
Сложены губы, кругляся на «ю».
С места не встану! Боюся: нарушу
Шаткую архитектуру свою.
* * *
Всё нелюбимо съёживается.
Что выбрано — на раз большает.
Был шерсти клок — ан с лапами лиса
И сладко чешут за ушами.
Когда глаза имела голубы,
Лица фарфор и плечи-плахи,
Иль не ходила в милые дубы
Как в обмороке я в уплаке?
В бумажной и обёрточной коре,
В посмертной темноте теряя разум,
Точит слезу селёдка в серебре
И я запятнана любовным глазом.
* * *
Вывеска: что магазин белья.
Уши: расцветающие мальвой.
Шаг: как бы по льду, но и нормальный.
Рот: захлопнутый на «Я...»
Так этаж внимает этажу,
Лестницей сбегая на площадку.
Так Тангейзер во Венерин грот
По траве украшенной идёт.
Раз меня губами не касаются,
Буду спать, как спящая красавица,
На ходу, а как бы на перине,
Что там слева ты ни говори мне.
* * *
Аист стоит на единой ноге.
Ниже — стемневшее поле.
Небо светимо в своей же фольге.
Ах, спотыкаясь, как пони,
Ленью седлаема, оком вертя
Искренним, неукоримым,
Перебираюся через путя,
Кроюся пасмурным гримом.
Окаменевши, и стать бы столбом
Вот и товарищ тебе, дискобол.
Из-за дубравы, чащей молчащей,
Чудный выходит месяц горчащий.
* * *
Сиренью объедаюсь на рассвете.
По лепестку сначала, по соцветью.
Потом горстями, через не могу.
И отвалюсь. И глазом не моргну.
Сей весь букет пожру, и куст с корнями,
И сад с заборами, когда бы под рукой,
Сарай на скате, косогор с коня’ми, —
На щастие, в желудок, на покой.
Чем голову в такое окунати,
Как бы канатоходец на канате,
Сама обрушу этот колизей
Со гладиатором — во львиный зев.
* * *
Одёрнешь дёрн — а там роддом.
Как в анекдоте с бородой:
Перепелёнуты, умытые,
Лежат любимые убитые.
Я как в шатре иду над спящими
В худом и тёплом пальтеце,
С живою кожей на лице,
Румянцем и глазами зрящими.
Садовник, обходящий сад,
Как медсестра в грудной палате,
Где мёртвые в сырой кровати
Как птахи голосят.
* * *
Побегите прочь вы, стихи, мелькая,
Как разносят крысы чумну заразу,
Чтобы приглянуться мило’му глазу,
Серый ли, карий.
Как ломают лыжи слетая с горки,
В поясе ломайтесь ему в угоду,
Не перекликайтесь и мне вдогонку:
Боле не буду
С вами я. В иную влезу обувку,
В личико иное лицо просуну,
Как бы домработница на прогулку,
Вымыв посуду.
Побегите прочь вы, мои, к поклону
Пясти растопыря и рты разиня:
Лакомой запиской, клочком картона
— В полной цветов корзине.
Собака
Выезжали из дома всегда поутру.
С первым светом, по гулким проспектам.
Было тихо, как надо, свежо, как в бору,
Быть увиденным мной не поспетым.
Я получше видал: что отец у руля,
В летней кофточке мама, и сбоку поля,
И домишки, одетые тако —
Где наличник резной,
где расцветка в лазурь,
Что усталое зренье, как ноги, разуй, —
И на заднем сиденьи собака.
Да, на заднем в обнимку собака и аз,
Как двухглавый орёл на монете,
В обоюдные стороны впялили глаз:
Только пальцем туда поманите.
А видать высоко, как со дна котелка:
На глаза наворачивались облака
Пышно взбитые, кучевые.
Мы на странной поляне сыскали привал,
И хозяйственный ум её бы миновал,
Но осталися мы, кочевые.
Недоступные птицы мозолили слух,
Умолчанием нас не тревожа.
И трава щекотала запекшийся дух,
И тела подавляли её же.
На титановых кольях воздвигли шатёр,
Уважительно расположили костёр,
Повернувши, как зрителя в зале,
Не в болотный туман
в световой полосе —
В безнадёжную даль, где огни на шоссе
Бегло чиркали и ускользали.
Мы сидели: по кругу
и с кружкой в руках,
Сладкий чай раскалённый в которой.
И собака спала, заблудившись в ногах,
Утомлённая мира просторой.
Приближаясь, пикировали комары.
Озарённую щёку свело от жары.
Что-то гукнуло в тьме набежалой,
Тяжело прокатило за самой спиной,
Но мальчишка,
потом оказавшийся мной,
Ничего не боялся, пожалуй.
География не обещала беды:
Просто сеть крупнолистого леса,
Не считая приближенной слева воды,
Приповёрнутой кверху, как линза.
(Перед сном босиком
мы прошлися песком,
И собака хватала её языком,
Забредая по брюхо и выше,
Ледяная и мокрая вроде леща.
Загремел я посудою, прополоща —
И опять никого не увижу).
А с утра обуяла тоска. И с утра
Надувалися щёки обиды.
Понапрасну во рту повторялось ура
На лады и различные виды.
И как валкий матрас выставляют
на двор,
Бесконечный тянул я в себе разговор,
Ненавидел и брёл в анфиладу
Заунывной природы, где столько вещей,
Одинаких деревьев, и мхов, и хвощей,
Ничего из которых не надо.
Потому, возвратясь, не узнать по лицу
И ни слова о том не сказалось,
Что неправильно в этом весёлом лесу
И не всуе оно показалось.
Потому виноват: что не стал я кричать,
Увидав, что, как будто её волочат
На невидимом нами канате
— И скуля! и взывая! — ползла от огня
Незабвенная мною и после меня
Ты, собака, про коию — нате.
Над вечерним бугром,
как невидимый вальс,
Комариный собор широко завивальс,
В небесах — протяжённо и ало.
И почуяв, что мы на подмогу пусты,
Утянуло её в негустые кусты,
Где навеки, навеки пропала.
И четыре ещё нескончаемых дня
Мы её, как преступники, ждали,
Не простили вовек ни себя, ни меня
И состарившись жизнь провождали.
...Тридцать лет проводил
и заглох грузовик.
Починившись, я лёг на полянке
И увидел её, как давненько отвык,
И узнал это место с изнанки.
У меня ж близнецы подрастают в дому.
Ни собаке у них не бывать — потому,
Что закрылась отцовская дверца.
Но стою как стояк на сыром берегу,
На своих же следах и сойти не могу,
И как солнце заходится сердце.
И тогда, сдалека и далёко видна,
Словно дыма вчерашнего запах,
Из древесных теней показалась она,
На нетвёрдых шатаяся лапах.
И обнявшись, вдвоём,
как двухглавый орел —
Сам с собою в разлуке, и сбит ореол,
Все ушли и проститься не дали —
Между тенью палатки и тенью костра,
Как душа и душа, как сестра и сестра,
Над собою вдвоём зарыдали.
