Борис Чистых

Укрощение строптивых

Борис Чистых

Укрощение строптивых

Заметки о дрейфе ценностей в “зеленой” идеологии

Все. Хватит побед.
Поштурмовали, пожгли.
Две тысячи лет
Даром для нас не прошли.

Михаил Щербаков

Вероятно, с самого начала существования феномена цивилизации, с тех пор, как хотя бы часть человечества отказалась от уклада жизни своих предков, в людских душах живет ощущение того, что мир устроен неправильно. И во все времена, в любых обществах находились люди, у которых оно было особенно острым. Мир вокруг них казался им порочным и неправедным в самих своих основах, ему предстояло в самое ближайшее время рухнуть под тяжестью своих грехов, оставив шанс на спасение лишь горсточке вовремя прозревших. Так рассуждали кумранские ессеи и первые христиане, французские альбигойцы и немецкие анабаптисты, английские пуритане и русские старообрядцы.

В былые времена носителей этого мироощущения пытались избавить от него крестовыми походами и кострами инквизиции, ссылали или выдавливали в дикие и безлюдные просторы Сибири или Нового Света. Либеральное общество предпочло оставить их в покое, предоставив им самим разбираться со своей экзистенциальной неудовлетворенностью. И хотя в сегодняшнем мире таких людей явно не стало меньше, их уделом становится, как правило, членство в разного рода сектах и идеолого-политических группировках с отчетливыми признаками маргинальности. Их влияние — как интеллектуальное, так и конкретно-политическое — на остальное общество практически равно нулю, оно всерьез обращает на них внимание только в случае каких-либо громких эксцессов: одновременное самоубийство почти тысячи человек (секта People’s Temple, 1979 год), зариновая атака в токийском метро и т. п.

Сегодня в развитых странах осталось, пожалуй, только одно действительно массовое общественное движение, открыто демонстрирующее неприятие самих основ того общества, в котором оно действует. Движение это насчитывает миллионы (если не десятки миллионов) активных сторонников, располагает значительными организационно-финансовыми возможностями, имеет немалое политическое влияние — отчасти институированное (достаточно сказать, что его приверженцы занимают сегодня посты министра иностранных дел Германии и вице-президента США), но в еще большей степени неформальное. Оно привлекательно для интеллектуалов, в создании его программных документов нередко участвуют лучшие специалисты в той или иной области знания. Оно чрезвычайно активно в информационной сфере, представлено множеством весьма разнообразных организаций, не имеет единого властного центра и совершенно не похоже на замкнутую тоталитарную секту. Речь идет о международном движении защитников окружающей среды — они же “экологисты” или “зеленые”.

“Разумное ограничение” и ограниченная разумность

Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку.

Антон Чехов

Сейчас уже трудно сказать, случайно или закономерно рождение “зеленого” движения пришлось на период последних крупных социальных потрясений “первого мира” — конец 60-х — начало 70-х годов. Во всяком случае, знаменитые доклады Римскому клубу как нельзя лучше вписывались в интеллектуальную атмосферу того времени — атмосферу тотального бунта против основ послевоенного западного общества. Они атаковали саму теоретическую основу “общества благоденствия” — концепцию непрерывного экономического роста, напоминая, что непрерывно растущее производство означает постоянное увеличение потребления первичных ресурсов и сброса отходов. Между тем запасы первых и возможности биосферы нейтрализовывать вторые имеют предел, причем, уже достаточно близкий. Неудивительно, что аргументация экологистов охотно использовалась (и используется поныне) любыми критиками западного общества, а само нарождающееся “зеленое” движение стало одним из проявлений молодежного нонконформизма.

Однако констатировать ущербность и ограниченность западной модели развития было недостаточно — требовалась конструктивная альтернатива. В поисках таковой “зеленые” обращались и к традиционным обществам (в которых слаб или вовсе отсутствует товарообмен, а часто — и вообще производство), и к опыту “реального социализма” — каким он виделся благожелательным западным интеллектуалам. Надо сказать, что по нашу сторону железного занавеса в те годы тоже формировалось природоохранное движение, причем, довольно массовое. Разумеется, речь не идет о Всесоюзном обществе охраны природы, основную деятельность которого составлял сбор взносов, а основную часть членов — школьники, которых в него (как и в другие “добровольные” общества) записывали “в организованном порядке”. Однако рядом с подобными карикатурами на общественную активность (и подчас используя их и предоставленные им права и возможности — например, институт общественных охотинспекторов) в стране развивались действительно добровольные, самоорганизующиеся общественные структуры. К середине 70-х в СССР действовали десятки студенческих дружин охраны природы, ухитрившихся сделать удивительно много в подавлении массового браконьерства, создании сети охраняемых природных территорий, природоохранной пропаганде и даже подготовке и “проталкивании” необходимых нормативных актов. Но по понятным причинам наши экологические активисты куда меньше занимались проектами принципиального переустройства общества, чем их западные единомышленники, и еще меньше афишировали свои взгляды на эту тему, так что их влияние на мнение мирового “зеленого” сообщества в этом вопросе было практически равно нулю. У нас не было даже настоящих “экологических диссидентов” (т. е. людей, сознательно и открыто критикующих официальную политику в области охраны природы; тех же, кто стал объектом преследований со стороны властей за свою природоохранную активность, в том числе за попытки честно исполнять свои должностные обязанности, было множество). В результате во взглядах мирового “зеленого” движения на “социалистический лагерь” преобладал скорее доброжелательный интерес — по крайней мере, до второй половины 80-х, когда на Запад пошел широкий поток информации о советских экологических ужасах.

Какой-либо стройной (и тем более — разделяемой всеми участниками) концепции более совершенного общества “зеленым” теоретикам создать не удалось. Однако практически во всех их высказываниях по этому вопросу фигурирует тот или иной вариант “разумного ограничения потребностей”. (“Центральная задача развития — перераспределение использования ресурсов. Это потребует от наиболее крупных потребителей значительного сокращения потребления ресурсов... Некоторые НЕ необходимые формы потребления, может быть, потребуется и вовсе устранить”, — суммирует взгляды “зеленых” и близких к ним экономистов один из наиболее авторитетных в международном экологическом движении специалистов по проблемам устойчивого развития, президент международного объединения People Centered Development Forum Дэвид Кортен.) При этом, как правило, сторонники этой идеи не конкретизируют ни механизма, который побудит людей отказаться от “чрезмерного” потребления, ни критерия, по которому потребности могли бы быть разделены на “необходимые” и “лишние”. Нередко теоретики-экологисты даже подчеркивают свое безразличие к этим вопросам. “Нужно убедить-заставить-или-еще-как-то население Северной Америки и Западной Европы сократить потребление раз в пять”, — пишет Святослав Забелин, лидер Социально-экологического союза, самой массовой и влиятельной экологической организации в СНГ. (В частном разговоре он, правда, высказался чуть более определенно: “Все процессы до сих пор развивались естественным путем — и поставили мир на грань катастрофы. Надо волевым решением изменить правила игры”.)

Такая недоговоренность понятна. Сколь чрезмерным или извращенным ни казалось потребительское поведение представителей богатых наций и классов, любая попытка как-то конкретизировать пресловутые “разумные потребности” немедленно вступает в конфликт с социально-культурными представлениями общества. Известно, сколько сил потратили европейские и американские просветители в Африке, убеждая местные скотоводческие племена не содержать на скудных пастбищах бесчисленных быков, которые сами при жизни никакой продукции не производят, а для получения необходимого количества телят хватило бы и сотой части имеющегося поголовья. Но именно в силу своей практической бесполезности быки служили показателем богатства клана и племени в целом, и тот, кто пустил бы их под нож, тем самым резко снизил бы свой социальный статус, лишился бы уважения соседей и самоуважения — т. е. понес бы потери, не компенсируемые никакой материальной выгодой. Конечно, речь идет о племенах, где социальный статус ценится гораздо выше функциональной эффективности и не прилагается к ней автоматически. Однако и современное западное общество подвержено действию аналогичных механизмов: в тех самых странах, граждане которых пытались повысить эффективность африканского скотоводства, считается вполне естественным выкинуть на свалку вполне исправную, но устаревшую машину, да еще и заплатить за то, чтобы ее туда взяли. Марка и новизна машины для американца — точно такой же признак солидности, “социальной состоятельности”, как число быков — для мужчины племени фульбе. Есть и более наглядные примеры: эскимосу или манси натуральный мех в самом деле необходим, однако куда больше мехов приобретается людьми, образ и климатические условия жизни которых вообще исключают встречу с температурами, требующими ношения меховой одежды.

Как могло бы выглядеть на практике “разумное ограничение потребностей”, можно видеть на примере современного Китая, в котором недопустимой и ненужной роскошью считаются кошки и собаки — частным лицам запрещено держать их в городских жилищах. При выявлении нарушений этого запрета животные подлежат немедленному уничтожению, а их владельцам светит солидный тюремный срок. Сколь ни жестока такая политика, ей трудно отказать в логике: домашние любимцы не удовлетворяют никакой жизненно необходимой потребности, зато вносят заметный вклад в и без того чудовищное антропогенное давление на окружающую среду, производя дополнительные отбросы и поглощая дополнительное продовольствие (тем более что и кошки, и собаки — существа плотоядные). Однако международное “зеленое” сообщество (изрядную часть которого составляют борцы за права домашних животных и против жестокого обращения с ними) почему-то не торопится пропагандировать китайский опыт “разумного ограничения потребностей”...

Впрочем, для того общества, в котором возникло и существует “зеленое” движение, этот опыт все равно бесполезен. Дело не только в том, что традиционное европейское и американское отношение к домашним животным, мягко говоря, сильно отличается от китайского, но прежде всего в том, что в западном обществе вообще невозможно произвольное административное вмешательство в частную жизнь граждан. Правда, там зато принято считать, что каждый должен сам платить полную цену за свои удовольствия, и на этом основаны довольно изощренные механизмы стимуляции или подавления тех или иных увлечений. Действуя не менее жестко, чем запреты, они все же оставляют человеку один предмет роскоши — свободу, право самому решать, что ему нужно, а что — нет. (В частности, та же проблема домашних животных в больших городах решается путем обложения их владельцев специальными налогами, возложения на них обязанности убирать экскременты и т. д.) Однако эти рычаги регулирования находятся в руках тех институтов, которые традиционно рассматриваются “зелеными” как враждебные и порочные. Такой подход оставляет им только путь “бескомпромиссной борьбы” — требовать от властей (корпораций, населения и т. д.) каких-то запретов или ограничений, возлагая на них же (прямо или “по умолчанию”) все расходы и неудобства, связанные с соблюдением этих запретов. Атомные электростанции недопустимы, потому что они чреваты радиационными катастрофами и скрытым расползанием военных ядерных технологий, тепловые — потому что они вызывают кислотные дожди и усиление “парникового эффекта”, ГЭС — потому что они губят пойменные луга, поднимают уровень грунтовых вод, мешают рыбе нереститься и угрожают катастрофой лежащим ниже селениям... А на вопрос, откуда брать энергию, всегда можно ответить, что, во-первых, ее потребление в обществе и так чрезмерно, а во-вторых, если бы в разработку ветряков и солнечных батарей в свое время вложили столько же денег, сколько в разработку атомных реакторов, проблема давно была бы решена. Что, наверное, чистая правда.

Подчеркну: речь идет не о том, насколько обоснованны те или иные требования “зеленых”. (На самом деле нередко случалось, что именно они первыми выдвигали положения, в обоснованности и справедливости которых человечество позднее убеждалось на горьком опыте. В частности, отношение экологистов к той же атомной энергетике десятилетиями выглядело абсолютно иррациональным — пока не грянул Чернобыль.) Важна сама позиция одностороннего выдвижения требований без принятия на себя какой-либо ответственности. В наиболее радикальных “зеленых” организациях (об отношениях между радикалами и умеренными внутри самого движения ниже придется сказать отдельно) эта позиция не только заявлена прямо, но и доведена до абсурда — прежде всего в так называемых прямых действиях, которые это крыло движения особенно любит. В марте 1997 года через всю Германию — где на поезде, где автоколонной — везли большую партию высокоактивных ядерных отходов. В акциях протеста против этой перевозки поучаствовали практически все германские и международные природоохранные организации, упиравшие на то, что провоз подобного груза через густонаселенную страну неприемлемо опасен. Однако у некоторых из них этот протест принимал весьма своеобразные формы: они подкладывали костыли на рельсы, делали подкопы под улицы, по которым должна была следовать колонна. Вместе с немецкими товарищами в этой деятельности участвовало несколько сторонников российского радикально-экологического движения “Хранители радуги”. Несколько месяцев спустя автор этих строк, беседуя с одним из лидеров “Хранителей”, спросил его, не считает ли он, что такие действия дополнительно увеличивают вероятность той самой аварии, опасность которой и стала причиной протеста. “Ну что вы? — возразил мой собеседник. — Все знали, что там действует система безопасности. А значит, результатом таких актов саботажа будет не авария, а задержка в продвижении...” Иными словами, обвиняя власти в безответственности и злонамеренном пренебрежении опасностью, непримиримые экологисты безоглядно полагались на компетентность и ответственность своих противников. Закономерным финалом “бескомпромиссной борьбы” стало поведение избалованного ребенка, изо всех сил лупящего вредную маму всем, что под руку попадется, в уверенности, что она не ответит ему тем же.

Подсчитали — прослезились

Фарисеи же, услышавши сие, сказали:
Он изгоняет бесов не иначе, как силою
веельзевула, князя бесовского.

Матф., 12, 24

“Молодежная революция” конца 60-х сильно изменила западное общество, но так и не разрушила его основ. Жизненный уклад, который, казалось, должен был рухнуть со дня на день, не только устоял, но и постепенно “переварил” большинство своих противников, оставив самым упорным нишу политических и социальных маргиналов. Последним будильником от иллюзий стало крушение социалистического лагеря — хотя экологисты давно уже не видели в “реальном социализме” каких-либо принципиальных достоинств по сравнению с нелюбимым ими обществом западного типа, после краха первого стало неясно, что же теперь сможет сдержать распространение второго на всю планету. Разумеется, “принципиальные” ненавистники капитализма могли продолжать верить в грядущий новый подъем классовой борьбы или, на худой конец, пророчить ужасный конец всему человечеству, оставившему идеалы праведности ради соблазнов потребительства. Однако в отличие от этих несгибаемых борцов “зеленые” в своих программных целях всегда сохраняли мощную реальную составляющую — собственно защиту окружающей среды. От которой нельзя было ни отказаться, ни отложить ее до нового пришествия революционной ситуации.

Начались поиски сил, способных противостоять “обществу потребления”, — как внутри западного мира, так и вокруг него. В последнем случае основой для таких поисков стало представление о глобальной эксплуатации развитым и благополучным “Севером” (странами Западной Европы, Северной Америки и приравненными к ним) бедного, отсталого и социально нестабильного “Юга” (развивающихся стран). Дескать, “Север” добивается относительного экологического благополучия на своей территории, попросту вынося все, что угрожает таковому, — вредные и опасные производства, хищническую разработку природных ресурсов, свалки промышленных и бытовых отходов и т. д. — в страны “Юга”. Возможное противодействие этому процессу преодолевается прямым политическим и финансовым шантажом (в котором ведущую роль играют международные финансовые институты — МВФ, Всемирный банк и другие), а в долгосрочном плане — разрушением традиционных обществ, навязыванием населению западных стандартов и ориентиров (в основном с помощью безудержной культурной и масс-медийной экспансии), “приручением” и прямым подкупом местных элит и откачкой наиболее талантливых местных интеллектуалов (“утечка мозгов”). Эта концепция или отдельные ее части постоянно встречаются на страницах “зеленой” литературы и периодики, в том числе и русскоязычной. Одно из наиболее подробных и проработанных ее изложений принадлежит перу выдающегося российского специалиста по компьютерному моделированию глобальных процессов академика Никиты Моисеева.

Самое худшее в этой модели — то, что она во многом верна. Действительно, вывоз грязных технологий и просто отходов в развивающиеся страны (где природоохранное и медицинское законодательство куда менее жестко, часто изобилует пробелами, а в крайнем случае просто игнорируется по договоренности с политическим руководством страны или даже с конкретным чиновником) приобрел в последние десятилетия угрожающие масштабы. Действительно, основным фактором разрушения многих важнейших природных сообществ, расположенных на территории стран “третьего мира”, является спрос на добываемые в них ресурсы со стороны развитых стран (наиболее известный и яркий пример — быстрое сокращение площади дождевых тропических лесов в Южной Америке и Юго-Восточной Азии: лишь считанные проценты общего объема добываемой там древесины потребляются в самом регионе добычи). Действительно, в “третьем мире” грязные технологии могут применяться даже на тех производствах, для которых уже разработаны технологии “чистые”. (Нефтедобывающие компании, которые на промыслах Аляски создали достаточно безопасную систему захоронения отработанных буровых растворов — разумеется, требующую дополнительных расходов, — дружно отказываются применять ее в Нигерии или на Сахалине. Официально это объясняется тем, что отличие в геологическом строении этих регионов делает применение аляскинской технологии невозможным. Однако распространение “подходящих” геологических структур поразительно точно совпадает с границами стран с жесткими экологическими нормами, дееспособным государством и просвещенным, граждански активным населением.) Действительно, наконец, крупные технико-экономические проекты вызывают в затронутых ими регионах быстрые социальные перемены, часто оказывающиеся негативными и просто трагическими (так, многолетние исследования социологов в бразильских селениях, оказавшихся рядом со строительством крупной плотины, обнаружили быстрый распад социальных и даже семейных связей в них) — просто за счет того, что разрушение традиционных отношений идет несравнимо быстрее, чем формирование новых.

Примеры экологической безответственности и преступного равнодушия корпораций к судьбам населения тех территорий, которые стали полем их деятельности, бесчисленны и вопиющи. Более того — всякая критика этой точки зрения (безразлично, самой ли концепции или оценки на ее основе какого-то конкретного проекта) автоматически вызывает подозрения: уж не заказана ли она корпорациями или их деловыми партнерами из местной власти? Отчасти поэтому вне серьезного обсуждения оказывается другой, не менее впечатляющий ряд фактов. Что в странах и регионах, на территории которых практически отсутствуют крупные современные производства и разработки полезных ископаемых (Ангола, Мозамбик, ряд стран Сахеля и т. д.), деградация природной среды часто идет быстрее, чем в странах, сильнее вовлеченных в мировую экономику. Что если главным фактором уничтожения лесов Таиланда является вырубка ради экспорта древесины, то в близлежащей Индонезии леса столь же эффективно уничтожаются крестьянами-переселенцами в ходе “расчистки” земельных участков под поля. (Более того — именно развивающиеся страны сегодня создают значительную часть спроса на многие природные ресурсы, причем, как раз этот рынок совершенно безразличен к экологическим издержкам их добычи.) Что именно “Юг” сегодня вносит основной вклад в рост численности человечества, который всеми без исключения экологистами признается одной из главных угроз биосфере (о чем мы еще поговорим поподробнее). Что в распространении “грязных” технологий все большую роль в последнее время начинает играть не вывоз их с “Севера” на “Юг”, а обмен между странами “Юга”. И наконец — что если правительства развитых стран всего лишь недостаточно считаются с мнением экологистов (в самом худшем случае — попросту игнорируют его), то ряд режимов “третьего мира” идет на прямую конфронтацию с экологическим движением. На конференции ООН по окружающей среде и развитию, прошедшей в июне 1997 года в Нью-Йорке (так называемой встрече “Рио плюс пять”), президент Гайаны Сэмюэл Хиндс открыто обвинил неправительственные экологические организации в провоцировании народных волнений в его стране. У себя дома такие политики не ограничиваются резкими словами. Конечно, казни и бессудные убийства, которыми правившие до недавнего времени в Нигерии военные власти отвечали на сугубо мирный протест жителей нефтеносных территорий против разрушения их родных мест нефтепромышленниками (в 1 9 95 году был казнен даже известный писатель Кен Саро-Вива), — это дикие эксцессы беззаконной хунты, которой к тому времени было уже нечего терять в смысле международной репутации. Однако те или иные полицейские акции против экологистов — обычное дело для “третьего мира”. Российский читатель может видеть это и в своей собственной стране — достаточно вспомнить высосанные из пальца, но тянувшиеся годами уголовные дела Александра Никитина и Григория Пасько. Несмотря на полный провал этих дел в открытом суде наезды ФСБ на “зеленых” (обыски в офисах неправительственных организаций, кратковременные задержания активистов и т. п.) продолжаются и по сей день.

Мы остановились столь подробно на отношениях экологистов с властями развивающихся стран потому, что уже они одни, не опровергая логически концепции “глобальной эксплуатации”, ставят крест на возможных практических выводах из нее. Можно сколько угодно говорить о том, что правители этих стран защищают интересы не соотечественников, а транснациональных корпораций. Однако совершенно очевидно, что в обозримом будущем страны “третьего мира” не станут ни альтернативой западному пути развития, ни политическим союзником “зеленого” движения в его споре с официальным Западом. Пока что получается строго наоборот: только опираясь на поддержку общественного мнения “первого мира”, которое давит на официальные круги своих стран (и в конечном счете прибегает к вышеупомянутому “политическому и финансовому шантажу”), “зеленые” могут достигать каких-то успехов в “третьем мире” или хотя бы избегать репрессий. Что же касается стран, малочувствительных к давлению Запада (Иран, Ирак, Ливия, Куба, Северная Корея и т. п.), то ни о какой-либо экологичности их развития, ни о возможности существования в них независимых экологических движений не рискуют говорить даже самые отчаянные теоретики...

Надо еще упомянуть об обществах, не имеющих собственного государства и доныне живущих “экономикой присвоения” (охотой, рыболовством, собирательством и т. д.) — о тех, кого принято называть “коренными народами” или “аборигенами”. К ним “зеленые” испытывают глубокую и стойкую симпатию и часто действительно находят в них союзников в борьбе против хозяйственного освоения пока еще нетронутых территорий. Однако любые попытки увидеть в них альтернативу “обществу потребления” наталкиваются на обнародованное “зеленой” же периодикой соотношение: численность любого вида млекопитающих, сопоставимого с Homo sapiens по размерам и спектру питания (кроме домашних животных, искусственно разводимых человеком же), меньше численности человечества как минимум на пять порядков — в 100 000 раз. Это и есть оценка того, сколько людей могли бы одновременно существовать на планете, следуя своему изначальному и естественному образу жизни — около 60 тысяч.

Столь же неутешительны были результаты поисков внутренней альтернативы “обществу потребления” — хотя многие представители “зеленой” мысли готовы продолжать их и в наступающем веке. “Фокус нового столетия заключается в том, что его утописты получают возможность экспериментировать на себе , а не на всем человечестве или стране”, — пишет известный в российском природоохранном движении публицист Александр Шубин. В устах историка по образованию это полемическая вольность: и в уходящем ХХ, и в XIX веке были утописты, экспериментировавшие на себе и небольших группах сторонников — достаточно вспомнить американских оуэнистов или русских толстовцев. Однако нельзя не согласиться, что “обреченная” либерально-рыночная цивилизация сегодня предоставляет недовольным беспрецедентные возможности для создания внутри него микросоциумов, основанных на совсем иных принципах, нежели “большое” общество. Наиболее известным, масштабным, устойчивым и успешным из таких социальных экспериментов можно считать киббуцы — по сути дела коммуны, которые, существуя внутри современного рыночного общества и вступая с ним во вполне рыночные отношения, внутри себя (и отчасти — в отношениях друг с другом) практикуют безденежное распределение, равный доступ к материальным благам и всеобщий добровольный труд. Правда, в самом Израиле до сих пор идут споры, являются ли они экономически самодостаточными или паразитируют на “большом” обществе благодаря скрытым формам государственной поддержки. Не нам судить, кто прав в этом споре. Отметим лишь, что, во-первых, доля членов киббуцев составляет лишь около полутора процентов населения (вместе с вновь прибывшими иммигрантами, которым киббуц дает временное пристанище на период адаптации к новой жизни) и не растет — хотя прошло через них полстраны, в которой очень сильны ценности социальной солидарности и высоко уважение к самому институту киббуцев. А во-вторых — официальной основой процветания киббуцев является современное высокотехнологичное сельскохозяйственное производство, все достижения которого по части экологии (например, удивительно совершенная система орошения, сводящая к минимуму расход воды и угрозу засоления почв) вызваны исключительно погоней за экономической эффективностью и устойчивостью, т. е. чисто рыночными стимулами. Причем, киббуцы не только отвечают на запросы внешнего “общества потребления”, но и гордятся тем высоким уровнем жизни, который они обеспечивают своим членам. Сколь бы ни был интересен этот социально-культурный феномен сам по себе, увидеть в нем серьезную альтернативу “западному пути” можно только при очень большом желании.

В еще большей степени это касается других, менее известных и устойчивых продуктов социального творчества. Уже упоминавшийся в начале Святослав Забелин в своих выступлениях в последние годы обычно рассказывает об особой социальной группе — людях, “выпавших” (часто не по своей воле) из денежной экономики и вынужденных потому искать себе иной способ существования. По его данным, сегодня в Швейцарии 80 тысяч таких изгоев управляют с помощью безденежных механизмов собственностью на общую сумму 2 млрд долларов. В Аргентине число людей, объединенных системами своеобразного бартера, за 3 года выросло в 6 раз, достигнув к 1998 году 120 тысяч. Правда, на прямой вопрос, чем эта безденежная экономика более экологична, чем обычная, г-н Забелин честно ответил: “Только одним — в ней отсутствует растрата ресурсов на рекламу и упаковку. При прямом обмене никто не будет за них платить”. Конечно, это аспект существенный — возможно, пройдет не так уж много времени, и о нынешнем буйстве рекламы и упаковок будут вспоминать с тем же снисходительным недоумением, как, скажем, о поведении французских дворян эпохи Людовика XIV, старавшихся перещеголять друг друга количеством выброшенных на ветер денег, или о гипертрофированном погребальном сервисе в древнем Египте. И все же для принципиально иного пути развития человечества — как-то маловато...

Впрочем, у “зеленых” есть и собственный опыт создания альтернативного жизненного уклада — в ряде стран уже давно существуют так называемые экопоселения, есть они и в сегодняшней России — благо, в ее деревнях можно найти сколько угодно продаваемых за бесценок или даже вовсе бесхозных домов. Однако обычно при более подробном разговоре о таких поселениях энтузиасты затрудняются объяснить, чем же именно они экологичнее обычных деревень. Один из самых авторитетных “Хранителей радуги” Максим Кучинский сначала что-то невнятно говорил автору этих строк про ветряные электрогенераторы, которые еще предстоит поставить, а потом прямо признался: “Концепция сети поселений у нас еще не разработана до конца , она разработана в общих чертах, но не приложена к конкретной местности. Наши поселения — это попытка вырваться из урбанистической среды и создать иные отношения между собой. Мы прежде всего — альтернативисты”.

Как бы там ни было, в любом случае “экопоселения” так и не сумели выйти из социальной ниши непонятного чудачества кучки маргиналов. Можно, конечно, предрекать, что образ жизни, вырабатываемый сегодня в них, еще будет востребован “большим” социумом, когда карточный домик западного потребительского стандарта затрещит и рассыпется под ударом глобальной экологической катастрофы и истощения ресурсов. Но пока что внутренние альтернативы “обществу потребления” столь же реальны, мощны и перспективны, как и внешние.

Однако последние два-три десятилетия принесли кое-какие парадоксальные результаты — несколько обнадеживающие с точки зрения целей “зеленых”, но обидные для их идеологии. Выше уже говорилось о том, что одной из самых мощных угроз биосфере становится быстрый рост числа живущих на нашей планете людей. Все без исключения экологисты согласны, что остановить его абсолютно необходимо, и притом в самое ближайшее время. Некоторые радикалы считают, что и нынешняя численность рода людского уже неприемлемо высока и должна быть сокращена раз в десять. Однако, как и при обсуждении идеи “сокращения потребления”, в “зеленой” литературе практически отсутствуют даже предположения о том, кто и каким образом мог бы это сделать.

Понятно, что тема деликатная. Первые ассоциации, непроизвольно всплывающие при словах “сокращение населения”, — газовые камеры, мотыги полпотовцев, нейтронная бомба... Но еще и поэтому молчание — не лучшая тактика. Недаром не только в параноидальных “патриотических” изданиях или откровенной антиэкологистской “джинсе”, но во вполне серьезной литературе нет-нет, да и мелькают упоминания о вызревающем в недрах природоохранного движения “зеленом фашизме”.

На самом деле люди, уповающие на некий “новый тоталитаризм” или хотя бы готовые принять его как единственную альтернативу глобальной катастрофе, в “зеленом” движении действительно есть, но они в нем столь же малочисленны и маргинальны, как в приличном обществе любой европейской страны. Подавляющее большинство экологистов исповедует абсолютный запрет на причинение вреда здоровью и жизни любого человека , кроме самого себя. И уж во всяком случае, никто и никогда — даже в частных беседах — не рассматривал возможность регулирования численности человеческих популяций путем истребления лишнего поголовья. Подобный метод не только антигуманен, но и бесперспективен в практическом отношении: новейший опыт Руанды и Кампучии показал, что битвы гражданских и этнических войн и деятельность порождаемых ими толп беженцев разрушают природные сообщества куда быстрее, чем любое перенаселение, так что “лекарство” оказывается хуже болезни. Да и формальная его эффективность довольно сомнительна: сколь бы кровопролитной ни была та или иная война или резня, при рассмотрении в чуть большем временном масштабе — лет 20—25, — страна, ставшая их ареной, почему-то неизменно демонстрирует высокие показатели прироста населения.

Между тем эффективный способ остановить рост народонаселения той или иной страны и даже обратить его вспять известен. Он действует безотказно и необратимо (там, где он применен, быстрого прироста населения уже не бывает никогда), срок его срабатывания довольно стабилен. При этом он не только не нуждается в кровопролитии и насилии, но, напротив, предполагает резкое повышение качества жизни и расширение индивидуальной свободы людей. Речь идет о так называемой модернизации — преобразовании традиционного общества в индустриально-рыночное. Во всех без исключения странах, прошедших через модернизацию, через одно-два поколения начинался “второй демографический переход” — массовое изменение репродуктивного поведения граждан , проявляющееся, в частности, в резком — до уровня простого воспроизводства и ниже — падении рождаемости.

Причины этого явления до сих пор вызывают споры среди демографов и, во всяком случае, требуют отдельного разговора, однако само оно известно давно и хорошо. Зато до сих пор почти неизвестны примеры успешного регулирования народонаселения иными методами. (Исключение составляет Китай, где в последние десятилетия создана глубоко эшелонированная и довольно эффективная система административного принуждения населения к отказу от “чрезмерного” размножения. Но Китай сейчас проходит собственную модернизацию, и вопрос состоит в том, успеет ли эта система смениться механизмами второго демографического перехода прежде, чем железная административная хватка нынешнего китайского режима начнет слабеть.) Тем не менее “зеленая” литература, посвященная проблеме перенаселения, практически не упоминает о таком эффекте, не говоря уже об обсуждении возможности использовать его. Видимо, никакая эффективность этого пути не оправдывает его идеологической “неправильности” — ведь он предполагает распространение на все человечество порочного и обреченного общества западного типа...

Другим сюрпризом стало то, что в современном мире отыскалась-таки долгожданная широкая социальная и финансовая опора для вроде бы никому не выгодной (если речь идет не об остановке комбината, втрое повысившего заболеваемость раком в округе, а о спасении далеких и никак не влияющих на повседневную жизнь синих китов или амурских тигров) природоохранной деятельности. Социальным слоем, включившим в свое мировоззрение экологические ценности и согласным тратить ради их реализации собственные силы и деньги, оказалось любимое дитя и ключевое звено “общества потребления” — его средний класс. Образованные и неплохо зарабатывающие граждане западных стран составляют основную часть электората “зеленых” партий, поддерживают массовые кампании (например, потребительские бойкоты продукции экологически опасных производств, о которых мы еще поговорим подробнее), из их числа и их детей рекрутируются активисты экологических движений. Наконец, именно эта социальная группа стала сегодня основным источником средств для неправительственных экологических организаций. И что самое ценное — эти люди готовы давать свои кровные на проекты, результатов которых большинство из них просто никогда не увидит. Маленькая Голландия, в которой дикой природы давным-давно не осталось (а на значительной части территории никогда и не было — это земли, отвоеванные у моря), занимает второе место (после США) по расходам на помощь России в области охраны природы через правительственные программы и первое — через неправительственные. И не в пересчете на душу населения, а в абсолютных цифрах. Шведские школьники отдают свои карманные деньги на спасение дождевых лесов Амазонии. “Проблема охраны дикой природы становится понятной лишь при определенном уровне благосостояния, — резюмирует ветеран отечественного экологического движения, директор по природоохранным программам Российского представительства Всемирного фонда дикой природы (WWF) Евгений Шварц. — Пока человеку каждый день надо думать о том, сумеет ли он накормить сегодня своих детей, он ни о чем другом думать не будет. А вот когда перед ним стоит выбор, купить ли ему третий автомобиль в семью или отдать деньги на спасение последней стаи каких-нибудь журавлей, многие выбирают журавлей”.

Разумеется, готовность благополучного западного обывателя на жертвы ради спасения природы, мягко говоря, не безгранична. При всей озабоченности современной Германии экологическими проблемами немецкие “зеленые” смогли стать серьезной политической силой и войти в правящую коалицию только после отказа от наиболее “одиозных” — т. е. принципиальных — требований, ущемляющих интересы среднего класса (в частности — от введения специального налога на бензин, имеющего целью не столько пополнить казну, сколько уменьшить сжигание ископаемого топлива, продукты которого — главная причина кислотных дождей и “парникового эффекта”). Так что никакие политические успехи “зеленых” не позволяют надеяться, что сколько-нибудь заметная часть населения развитых стран добровольно, под влиянием одного лишь убеждения откажется от уже достигнутого уровня потребления. (Правда, технологии, предоставляющие ту же степень комфорта при меньшем расходе электроэнергии, воды и т. д., такое общество примет вполне благосклонно — и природу бережешь, и самому дешевле выходит. Однако это означает переориентацию антипотребительских усилий с борьбы за радикальное переустройство общества на чисто технологические проблемы.) А значит — распространение экологических идей и ценностей, возможность влиять на экономические и политические центры власти, наконец, само существование неправительственных экологических организаций впрямую зависят от процветания и распространения по планете “общества потребления”. Того самого, которое, согласно общепринятому в среде “зеленых” взгляду, является первопричиной всех экологических бед и угроз. Изгонять бесов и в самом деле оказалось возможным только при помощи князя бесовского.

С души воротит, а руки делают

Он высоко ноги поднимает
И вперед стремительно летит,
Но как будто что-то вспоминает
И назад, как в прошлое, глядит.

Александр Кушнер

Документа, который можно было бы назвать манифестом “зеленого” ревизионизма, до сих пор не существует. Из статьи в статью, из брошюры в брошюру кочуют, как нечто само собой разумеющееся, утверждения о скором (и уже начинающемся) крахе “цивилизации потребления”, о невозможности обеспечить всему человечеству уровень жизни хотя бы даже современного Тайваня, не говоря уже о Швеции, о необходимости препятствовать вовлечению в мировую экономику “самодостаточных” обществ и их хозяйства... Противоположный взгляд даже не обсуждается. “Он верит, что чем больше некто потребляет, тем в большей степени заботится о природе!” — иронически говорит в интервью уже известный нам Дэвид Кортен о Ларри Саммерсе, заместителе главы федерального казначейства США, попытавшемся обратить внимание своих “зеленых” оппонентов на невосприимчивость бедных наций и социальных групп к экологическим идеям. С точки зрения Кортена, подобный тезис не нуждается ни в опровержении, ни даже в высмеивании — настолько абсурдным он ему представляется.

Положение усугубляется еще и тем, что “зеленое” движение постоянно подпитывается вновь приходящей молодежью, в большинстве своем настроенной чрезвычайно радикально (иначе зачем бы они пошли в это движение?) и весьма склонной расценить любой отказ старших соратников от острой конфронтации как сдачу принципиальных позиций. Часто недоверие решительно настроенных неофитов получает и организационное выражение. В свое время знаменитый “Гринпис” возник как реакция “зеленых” радикалов на “соглашательство” и респектабельность ранее существовавших экологистских организаций, и до сих пор его многие воспринимают именно как организацию экстремистскую — прославился-то он таранами китобойных судов, стычками с полицией и пограничниками разных стран, скандальными публичными театрализованными акциями и т. д. Сегодня все большая доля активности “Гринписа” приходится на работу сугубо конструктивную — сбор и распространение экологической информации, проектирование новых охраняемых территорий, судебное противодействие экологически опасным проектам и т. п. — и теперь уже сам он подвергается критике со стороны новых радикальных организаций: Eart h First — в США, Animal Liberation Front — в Англии, Robin Wood — в Германии, уже упомянутых “Хранителей радуги” — в СНГ и других. Причем во взаимоотношениях радикалов и умеренных в “зеленом” движении повторяется картина, печально известная по российскому движению против самодержавия: первые яростно критикуют вторых как соглашателей и “составную часть системы”, в то время как те до самого последнего времени старательно избегали публичной полемики, высказывая свое раздражение только в частных разговорах.

Однако если обратиться не к манифестам и декларациям, а к практической деятельности “зеленых”, ее методам и средствам, то невозможно не заметить происходящие в последнее время сдвиги. Экологисты больше не возлагают надежд на радикальное переустройство мирового порядка, а ищут возможности работы в рамках порядка существующего. И, надо сказать, небезуспешно.

Несколько лет назад под угрозой уничтожения оказался крупнейший в Европе массив лесов, никогда не знавших топора — карельские леса, растущие вдоль границы с Финляндией. Падение советского режима уничтожило запретный статус пограничной зоны, защищавший эти леса ранее, а расположение у самой границы делало их особенно привлекательными для финских лесопромышленников. Карельские власти охотно продавали участки бесценного леса прямо на корню, а федеральное правительство безотказно благословляло подобные сделки. И тогда по призыву европейских экологических организаций началась кампания потребительского бойкота продукции финских лесоперерабатывающих фирм. Разумеется , в ней участвовало не все население Европы, но под бойкот попадала вся продукция фирм, рубящих карельские девственные леса — вне зависимости от того, какая часть ее сделана из древесины, заготовленной именно в них. Привычные к счету денег финны в считанные месяцы убедились, что убытки явно превышают прибыли, и отказались от соблазнительных контрактов. Мыслящее же иными категориями руководство Карелии (вот уже второе со времени начала конфликта) до сих пор не может поверить, что кого-то всерьез волнует спасение чужих лесов, и все надеется найти партнера, безразличного к экологии. Увы — покупатели мебели в Англии и Германии, похоже, не читают “Российскую газету”, исправно разоблачающую коварные намерения “зеленых” уморить голодом маленькую гордую республику.. .

Впрочем, эти неуклюжие попытки информационной контратаки к нашей теме не относятся. Для нас важно, что своей обычной цели — заставить власти и ресурсодобывающие фирмы отказаться от антиэкологичного промысла — “зеленые” добились при посредстве чисто рыночных механизмов и поддержки среднего класса европейских стран. Хотя подобные бойкоты (случай с продукцией из карельской древесины был не единственным) — средство крайнее, применяемое только тогда, когда государство или производитель откровенно игнорируют экологические требования. Штатным механизмом согласования экономических и экологических интересов при ведении лесного хозяйства стала добровольная сертификация лесоуправления и лесных продуктов, прямо названная в документах WWF “типично рыночным “мягким” инструментом контроля правильности ведения лесного хозяйства”. Суть его состоит в том, что лесопользователь сам приглашает независимого аудитора, проверяющего методы его работы, и несет все расходы, связанные с этой проверкой — что открывает для его продукции путь к наиболее разборчивым и платежеспособным покупателям. Сейчас в мире действуют две признанные системы лесной сертификации: Международной организации по стандартам (ISO) и Лесного попечительского совета (FSC) — влиятельной международной организации, объединяющей лесопромышленников, потребителей лесной продукции, специалистов и неправительственные экологические организации. Собственно, само существование подобного клуба, общего для связанных с лесопродуктами бизнесменов и “зеленых” активистов, уже означает определенную готовность к сотрудничеству. Но еще важнее то, что если сертификат “по ISO” скорее характеризует технологическую добросовестность производителя (подобные удостоверения качества, выдаваемые авторитетным и независимым аудитором, имеют сегодня широкое хождение в самых разных секторах мирового рынка), то сертификат “по FSC”, помимо подтверждения соответствия качества продукции потребительским стандартам, удостоверяет также, что производство данной продукции не разрушает окружающую среду и не ухудшает условия жизни местного населения. (Интересно, кстати, что доля продукции, сертифицированной по FSC, в мировой торговле лесом и изделиями из него растет заметно быстрее, чем доля продукции, сертифицированной по ISO, — возможно, благодаря активной поддержке системы FSC “зелеными”, а также Всемирным банком и некоторыми другими кредитными организациями.) То есть для чисто экологической задачи — сохранения лесов — успешно используется чисто рыночный механизм, созданный для защиты прав потребителя. Сейчас по инициативе экологических организаций предпринимаются попытки распространить этот опыт на рынок морепродуктов — ввести независимую морскую сертификацию. (Главной трудностью на пути этой попытки является то, что основной потребитель морепродуктов — жители стран “третьего мира” — практически не интересуется “экологической ценой” предлагаемого им товара, в то время как на рынке изделий из древесины тон задает средний класс развитых стран, готовый доплачивать за экологическую безопасность.) Совсем недавно российское представительство “Гринпис” таким же манером ввело в обращение товарный знак “Свободно от хлора”. Предполагалось, что он будет ставиться на изделия, из состава которых был исключен хлор, но оказалось, что производители ставят его и на ту продукцию , при производстве которой соединения хлора никогда не применялись. Это показывает, что даже в сегодняшней России, сравнительно равнодушной к соображениям экологии, “зеленый” имидж становится полезным маркетинговым ходом.

Своего рода вехой в новом отношении “зеленых” к существующему миропорядку и его возможностям стала Рамочная конвенция ООН по изменению климата, точнее — принятый в декабре 1997 года Киотский протокол к ней. Он предусматривает возможность международной торговли квотами на выброс “парниковых ” газов (прежде всего углекислоты): страны, не сумевшие сократить выбросы до заранее оговоренных объемов, могут прикупить квоты у стран, “перевыполнивших” свои обязательства — т. е. для решения глобальной экологической проблемы опять-таки предлагается сугубо рыночный механизм. На примере отношения международного экологического движения к этому проекту лучше всего, пожалуй, видна двойственность его сегодняшней позиции. Пожалуй, нет такого “зеленого” издания, которое, говоря о Киотском протоколе, не высказывало бы опасения, что “торговля квотами” может превратиться из средства оптимизации усилий по сокращению выбросов в средство поддержания их объема (и такая опасность действительно существует). В то же время экологисты не только активно содействуют “киотскому процессу”, но и уже используют этот пока гипотетический механизм (окончательное решение о его возможности и параметрах будет принято в конце этого года, а первые сделки — в том случае, если решение будет положительным — начнутся в 2008 году) в своем подходе к иным проблемам. Так, в Алтайской декларации, принятой в октябре 1999 года на представительном международном форуме, прямо говорится о “постоянной глобальной услуге”, оказываемой человечеству так называемыми экорегионами. Услуга эта, по мысли авторов декларации, состоит в сохранении разнообразия форм жизни на планете и должна быть соответствующим образом оплачена.

Об экорегионах надо сказать особо. Это понятие ввели несколько лет назад специалисты WWF, обозначив таким образом территории на поверхности планеты, где естественные экосистемы менее всего нарушены хозяйственной деятельностью человека и где поэтому сохранилось наибольшее число видов диких животных и растений. По замыслу экологистов, экономическое развитие таких регионов (всего их на земном шаре выделено около 200) должно идти особым, “щадящим” путем: традиционное природопользование (охота, непромышленная рыбная ловля, сбор ягод, грибов, съедобных и лекарственных трав, бортничество, традиционное кочевое скотоводство и т. д.), кустарное и мелкопромышленное производство и индустрия туризма и отдыха. Конечно, особо ценные и малонарушенные участки этих территорий должны быть вовсе изъяты из хозяйственного обращения — они должны стать заповедниками и национальными парками. Однако столетний опыт мирового заповедного дела показывает: в одних только заповедниках сохранить природу невозможно, они могут быть ядром и эталоном, но не оазисами в экологической пустыне. А значит, на большей части территории придется как-то согласовывать задачи сохранения природы с экономическими и социальными интересами населения. Разумеется, легче всего это было бы сделать, если бы благодарное человечество и в самом деле взяло экорегионы на содержание, платя им за “глобальную экологическую услугу”. Но это если и произойдет, то еще очень нескоро, а решения, определяющие дальнейшую судьбу регионов, их власти и население принимают прямо сейчас. В результате неправительственные экологические организации все чаще вынуждены брать на себя непривычную роль — они разрабатывают планы и модели социально-экономического развития, выступают гарантами при получении “правильными” природопользователями кредитов, ищут для них рынки сбыта, обеспечивают правовую помощь... Возможности в этом деле иной раз оказываются совершенно неожиданными: по сообщению аргентинского юриста Теодоры Замудиа, ее коллеги в странах Латинской Америки успешно защищают патентами право интеллектуальной собственности индейских племен на открытые когда-то их шаманами лекарственные свойства местных растений. В результате чего крупнейшие мировые производители лекарств и косметики вынуждены платить индейцам весьма солидные суммы — действующие сегодня международные конвенции не оставляют им другого выхода. Впрочем, для нас важнее, что это — следующий шаг на пути интеграции экологистов в существующую социальную реальность. Речь идет уже не просто о принятии “правил игры”, но и о разделении ответственности за результат.

Конечно, этот путь чреват множеством проблем — от психологических трудностей “переквалификации” недавних революционеров и эскапистов в менеджеров и экспертов до невозможности на сто процентов гарантировать экологическую безопасность того или иного промысла. (Русские зверобои XVIII века, всего за 27 лет полностью уничтожившие командорскую морскую корову — абсолютный мировой рекорд скорости истребления крупного млекопитающего! — сегодня, пожалуй, могли бы претендовать на поддержку со стороны WWF: ведь они не вели товарного промысла, не применяли моторных лодок и нарезного оружия, не развивали промышленных технологий, не разрушали места обитания своей жертвы, не создавали угрозы перенаселения и т. д.) Нельзя исключить и того, что “деловая” активность экологистов, начатая как вспомогательная, со временем может подмять под себя основную. Наконец, остаются неустраненные (и, возможно, принципиально неустранимые) фундаментальные противоречия между задачами охраны природы и принципами рыночной экономики. Ведь и в самом деле нацеленность всех экономических институтов и механизмов на непрерывный рост производства и потребления обязательно — рано или поздно, не в той, так в другой области — упрется в факт ограниченности ресурсов планеты. А механизм обратной связи, многократно воспетый либеральными экономистами под именем “невидимой руки рынка”, дает порой сокрушительные для дикой природы результаты: чем меньше остается в природе, скажем, слонов, тем выше на мировом черном рынке цены на слоновую кость и тем более выгодным занятием становится браконьерский промысел, ведущий к дальнейшему сокращению численности слонов. Обычный механизм ценового ограничения спроса не срабатывает, если товар удовлетворяет исключительно потребность в престиже.

И тем не менее жребий, похоже, брошен и Рубикон перейден. А то обстоятельство, что в своей идеологии и пропаганде “зеленые” по-прежнему ориентированы на утопические альтернативы имеющемуся миропорядку, никак не способствует успешному избеганию вышеперечисленных опасностей. Скорее — наоборот.