Владимир Александров. Д. Новиков. Самопал. Владимир Александров
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Владимир Александров

Д. Новиков. Самопал




За здоровье постмодернизма

Д. Новиков. Самопал: Книга новых стихотворений. — СПб.: “Пушкинский фонд”, 1999. — 72 с.

Денис Новиков относится к тому редкому и счастливому числу поэтов, которых практически невозможно обвинить в подражании кому бы то ни было из предшественников или современников. Дело в том, что в основе его поэтического дара лежит огромная и самодовлеющая песенная традиция. Это поток, вовлекающий в себя всех, кто способен слышать и слушать. И единственная возможность слиться с ним — безукоризненный слух, которым наделена вся природа, но редко дающийся человеку. А петь, петь могут все.

Поэтому Дениса Новикова не поют. Это примерно то же, что играть на баяне “Weather Report”, о чем в недавнем прошлом пел Борис Гребенщиков. Признавая, что чуть ли не основным отличительным признаком народной песни является вариативность, тем не менее, крайне трудно согласиться с тем, что и песенный жанр подвержен эволюции. Не с точки зрения улучшения. Как будто бы ясно, что песни Исаковского не свидетельствуют о прогрессе по сравнению с песнями Блока, впрочем, как и бардовское творчество по отношению уже к самому Исаковскому. Просто песенная традиция в серьезной поэзии претерпела не менее серьезные изменения. Еще в 1932 году Цветаева, говоря о “вакантности блоковско-есенинского места” в России, безусловно, знала, что это место принадлежит ей. Но, как известно, усложненная партитура ее зрелой поэзии напрочь отвратила от нее композиторов. И случилось это потому, что песенный жанр у Цветаевой уже эмансипировался от музыкального сопровождения. Песни Цветаевой самодостаточны, им или вовсе не нужна музыка извне, или нужна музыка, равновеликая их внутреннему , от стиха идущему напеву.

Другими словами, жанр песни в современной поэзии избавлен от потребности сосуществовать с какой-либо мелодией, кроме заданной в нем изнутри. Это не значит, что на такие стихи нельзя написать музыку и исполнить их с эстрады или сцены. Можно, но для этого потребуются немалые усилия и со стороны поющего, и со стороны слушающего. И боюсь, что в результате этого грандиозного труда выйдет на свет очередной андеграунд, столь же доступный массовому сознанию, как и сами стихи. А тогда почему не оставить стихам стихово, а попсе попсово? Имеющий уши да слышит.

Это будет играть после нас,

не простив, но забыв и ногой растерев,
принимая придуманный нами мотив
за напев, погребальный напев.

Итак, песенная традиция, усвоенная культурой стиха, не могла и сама не усвоить стиховой культуры. Ей хочется петься, но петься так, как хочется ей. И Денис Новиков, действительно обладая подлинным песенным слухом, понял это уже тогда, когда дал своей предыдущей книге совсем не лирическое название “Караоке”. Это был вызов: вам хочется песен? Пожалуйста! Только музыку буду заказывать я. А поймете вы или переврете мой мотив — на то Божья воля.

А с песенным каноном Новиков знаком так, как дай Бог другому. Начиная с метрики и ритмики, с той самой нисходящей мелодической каденции, разрешающейся плачущей трехсложной клаузулой.

Положи меня спать
под сосной зелёной стилизованной.
Прикажи закопать
в этой только тобой не целованной.

Он то бросается в объятия кольцовского пятисложника, лишь завуалировав его под “есенинский” дольник (“если прожил я в полусне//и пути мои занесло”), то отдается неспешному течению “некрасовского” анапеста, растягивая дактилическое окончание (“ну при чем здесь завод винно-водочный”), то с блоковским отчаянием заводит четырехстопный ямб шарманки уличного романса.

Гори, зияй, забот не зная,
самодостаточная боль...

И еще, может быть, не меньше, а даже больше (пресловутый лотмановский “минус-прием”) о песне свидетельствует зияющее отсутствие хореев, тех самых, которых катастрофически боялся Блок.

Словарь Новикова предельно беден, сравнения просты. Почти нет метафор, зато вдоволь повторов, аллитераций. Поэт будто бы не говорит и не поет, а голосит, исторгая из себя радостную гадость бытия и качаясь в такт спетому, словно выпитому.

А вкруг него заунывно бродят люди со знакомыми и полузнакомыми лицами: Кольцов и Суриков, Блок и Есенин, Григорьевы Аполлон и Олег. И он их узнает, и путает, и выкликает, как на поверке, то Аполлона Есенина, то Модеста Саврасова.

И в то же время Новиков абсолютно современен в своем анахронизме. Он весь дитя добра и света и постмодерна торжество. Он живет в той России, в которой сегодня, в которой можно всю жизнь проплавать баттерфляем в унитазе, но уже не актуально, поскольку из актерской байки (а почему бы и нет) и из того же непристойного бассейна вновь является блоковская Фаина, незнакомка, прекрасная дама.

вспомнишь старую байку актёрскую
незабвенную фанни раневскую
с папироской в зубах беломорскою
обнажённую и богомерзкую

и волна беспричинная ярости
за волной поднимается гнева
вот какой ты сподобилась старости
голубиная русь приснодева

И тут перед поэтом, как в недавние баснословные года, неизбежно в полный рост опять встает вопрос: с кем вы, мастера культуры? И ничтоже сумняшеся, и даже ловко растопырив пальцы, он присягает:

Валы ревучи, грозны тучи,
и люди тоже таковы.
Но нет во всей вселенной круче,
чем царскосельские, братвы.

То есть ориентация не сменилась. Песня деформировалась, поскольку деформировались век и человек. Но это, упаси Боже, не деконструкция. Это та же песня, какой она сохранилась ли, уцелела ли, но не в библиотечном каталоге, а на нервных окончаниях. А потому, безусловно, Новиков не постмодернист.

Вообще, как представляется, постмодернизм по сути и в большинстве своем — чрезвычайно психически здоровое явление. Легче поверить в плачущего большевика, нежели в рыдающего Пригова. Сами по себе деконструкция, пастиш и иже с ними — вещи крайне структурированные, а оттого требующие здравого рассудка. Всякое разрушение, будучи не следствием стадного инстинкта, а плодом индивидуального законотворчества, немыслимо без исторически опробованных “холодного ума и чистых рук”. И цель сего деяния тоже сформулирована давно и гениально: старый мир разрушают для того, чтобы “кто был никем, тот станет всем”.

Но меньше всего мне хотелось бы сейчас оспаривать творческие и иные достижения постмодерна. Речь вовсе не о том.

И даже совсем о другом. О том, о чем говорить страшно, но необходимо.

О саморазрушении.

Ибо единственно неизменной составляющей песни на всем протяжении существования самодовлеющей песенной традиции в русской поэзии была, и как показывает творческий опыт Дениса Новикова, и есть неумолимая тяга к саморазрушению.

Всё сложнее, а эхо всё проще,
проще, будто бы сойка поёт,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врёт.

Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.

Помнится, что русская баллада всегда отличалась от французской тем, что взамен упорядоченности строфической требовала трагической развязки. Что понятие формы в России всегда (“чем случайней, тем вернее”) следовало из душевного порыва, а не из математического расчета. А свершившись, даже в пушкинские времена, было предметом полемики, раздора и коллизии, а не просто фактом нормативной поэтики.

А песня со своими стихийностью, цыганщиной, широтой размаха и сквозным драматизмом несла в себе аромат дурной метафизики. Будто бы песенной музой заведомо была не эмансипированная олимпийская барышня, а черный человек из есенинской поэмы. В песню — как в петлю. С тем самым, о чем Пушкин не написал, а пропел устами Вальсингама: “Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит...”

И получается, что поэт, обреченный на песню, автоматически приговаривался к самосожжению, саморазрушению и самоуничтожению. И чем больше был песенный дар поэта, тем страшней он был для читателя. Я убежден, что сегодня величайшего русского песенного поэта Александра Блока не любят именно потому, что боятся. Его предпочитают считать холодным, поскольку признать его жар, его горячность, его лихорадку практически означает подключиться к нему. Но такое включение чревато непредсказуемыми последствиями, а потому проще и просто здоровее закрыться от этой пламенной и всепоглощающей силы.

И Денису Новикову самому известно это разрушительное свойство песенного дара. И он предостерегает читателя.

Так знай, я призрак во плоти,
я в клеточку тетрадь,
ты можешь сквозь меня пройти,
но берегись застрять.

Там много душ ревёт ревмя
и рвётся из огня,
а тоже думали — брехня.
И шли через меня.

Подтверждаю, это не брехня, а чистая правда. И страшно не столько за Дениса Новикова. Вероятно, у него нет другого выхода, и не ему диктовать условия той игры, в которой он существует. Страшней за других, за тех, кто попадется, застрянет и не найдет сил вынырнуть из песенной бездны, такой же сладострастной и манящей, как юный Вертер.

Впрочем, для мобилизации жизненных сил всегда найдутся постмодернисты.

А у поэта Дениса Новикова тоже найдется охранная грамота. В конце концов, никто не сможет отнять у него веры в то, что осень

Пора золотая, я тоже
бываю порой золотым.
И каждого слова дороже
идущее следом за ним.
Строка на глазах дорожает,
как солнечный луч в сентябре,
и кажется, воображает,
что купит пощаду себе.

Владимир Александров





Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru