Невеселые шутки филологов
Аркадий Гаврилов. Из “Жития Максима Горького”. Лариса Шульман. Бредовые картинки ХХ века — Блаженные картинки ХХ века. Фрагментарный роман. Горький — мать — Власов. — Новое литературное обозрение, 1999, № 37.
Простите, начну с цитат.
“На берегу, как только Алексей Максимович вступил на верхнюю ступеньку лестницы, он попал в объятия старого грузчика. <...> он самозабвенно тряс руку писателя и любовно гладил его по плечу.
— Алексей, помнишь бугровские пристаня? Помнишь, Олеша?”
“Увидев монастырь <...> помрачнел и стал осматриваться вокруг.
— Много исходил я по Руси, видел тяжелую жизнь, эксплуатацию и нищету народа”.
“У входа я ему говорю:
— Алексей Максимович, раньше это была дача армянского богача Таирова, а сейчас здесь отдыхают трудящиеся нашей республики.
— Вот что означает Советская власть, — с гордостью ответил он”.
“Мы решили показать Алексею Максимовичу <...> сорта старых вин и коньяков. Конечно, просили Алексея Максимовича отведать их, но он решительно отказался. <...> Но когда мы вышли с “Арарата”, к удивлению, заметили, что Алексей Максимович качается, а щеки и нос у него покраснели: видно, на него подействовала “крепкая” атмосфера винных подвалов”.
“Вдруг тишину нарушил голос хозяина, читавшего вслух поэму “Владимир Ильич Ленин”. <...> Дойдя до места, где поэт говорит о Ленине как о человеке, он еле слышно произнес: “Он, как вы и я, совсем такой же”... <...> Горький прервал чтение. По лицу бежала слеза волнения. Он смахнул ее носовым платком”.
Достаточно? Можно и еще по двухтомнику “Максим Горький в воспоминаниях современников”, 1981, а уж в подшивках 30-х и далее годов, когда “воспоминания” о великом пролетарском писателе печатались постоянно, юмористических перлов неисчерпаемо.
И вот “НЛО” печатает придуманные эпизоды из жизни Горького. Автор, увы, покойный, Аркадий Гаврилов в обращении к читателю “не настаивает на том, что именно так и было, как здесь рассказывается, но нисколько не сомневается, что так могло быть (курсив автора)”.
Вот целиком первый эпизод из “Жития”:
“ПОЧТИ ЭКЗАМЕН
Горький и Сталин сидели за длинным столом напротив друг друга в столовой бывшего особняка Рябушинского на Малой Никитской. Грязную посуду прислуга унесла, оставив только два стакана. Между ними стоял внушительных размеров графин с красным грузинским вином. Потягивая винцо, говорили о том о сем — главным образом о писателях-попутчиках, которых Горький защищал от нападок вконец обнаглевших рапповцев. Вдруг Сталин, нацелив в грудь великого пролетарского писателя мундштук своей дымящей трубки, неожиданно спросил:
— Что делают с врагом, если он не сдается?
Горький покраснел, возможно вспомнив свои статьи 1918 года в “Новой жизни”, в которых обличал большевиков в ненужной жестокости. Но от ответа было не увильнуть — желтые глаза Сталина смотрели на него выжидательно.
— Его... уничтожают? — неуверенно, как на экзамене, промямлил Горький.
— Вот именно. Так и запишите”.
Первый вопрос: зачем? И второй вопрос: зачем? Зачем это написано? Автор вступительной заметки к публикации Анатолий Кудрявицкий отмечает: “То, что на первый взгляд кажется анекдотом, не смешно и удивительно правдоподобно”. Да, не смешно и правдоподобно, но почему удивительно? 99% текста — это не правдоподобие, а правда, т.е. всем известные факты, сами по себе уже никому ничего не говорящие — от “Новой жизни” до цвета глаз Сталина. Будь здесь “сдвиг по фазе”, неожиданный поворот, острое слово, наконец! Нет, словно бы компьютер снабдили информацией “Сталин и Горький в 30-е годы” с заданием продолжить... нет, и там было бы продолжение, здесь же этого нет.
Лариса Шульман предлагает отчетливо постмодернистский текст, который, по мнению А. Кудрявицкого, “искреннее, символичнее текста исходного, горьковского”. “Мать” сама по себе представляется ему пародией. На что? Кудрявицкий здесь более публицист, чем филолог. Стилистический уровень повести “Мать” не выше и не ниже большинства произведений М. Горького. Пародийным он сделался настолько, насколько нам вколачивали его в мозги. Суть же повести достаточно серьезна в те (1906) годы, актуальна не только для Ленина. Среди прочего это первая попытка писателя совместить религию и революцию, а не просто одурачивание читателя, это зародыш будущего его богостроительства, за которое тот же Ильич, вероятно, и призывал “Гойкого пьямо по гоёвке и бить!”
Лариса Шульман произвела довольно нехитрую, местами остроумно исполненную операцию, концентрируя в кучку всю российскую революцию от Гостомысла: “В углу перекрестился, словно на сквозняке, кутаясь в заячий тулупчик, Емелька Пугачев, бормоча “не приведи, господи, видеть русский бунт...” Все террористы содвинулись тенями из кухонь, подворотен, трущоб, отбросов общества, пьяных драк, ругани и споров, из среды несостоятельных семинаристов... Сыграли на конспирационном рояле “Аппассионату...”
Удивительно читать у того же А. Кудрявицкого, что тексты адресованы “скорее филологам”. Сами филологи резвились и резвятся, и если бы подобно популярному некогда сборнику “Физики шутят” издать сборник “Филологи шутят”, то тексту Ларисы Шульман может быть (курсив мой. — С. Б.) там и нашлось бы местечко.
С. Боровиков
