Говорят лауреаты «Знамени»

Я ничего не мог с ним поделать. Он рождался из самого анализа и легко перекрывал иронию и скепсис, которые мне как раз, в отличие от пафоса, родны и близки.

Может быть, таков был материал, с которым мне пришлось иметь дело? Перечень болей, бед и обид родного города, перечень претензий к “народу”? Может быть.

Словом, сочиняя эту статью, я обрел некий личный опыт выхода из комфортного тупика под названием “Сделать ничего нельзя”, как-то так глубоко рассердился на себя, современников и соотечественников, и это отразилось в статье. И вызвало — к моему немалому удивлению — отклик. Тешу себя надеждой, что мое настроение некоторым образом совпало с настроениями довольно большого числа людей из мировоззренчески близкого мне круга — статью читали, обсуждали, с ней полемизировали. Короче говоря, она упала не в болото, не в вату, а легла на некие ожидания, в ней было проговорено то, о чем многие думали.

И вот еще что пришло мне в голову в связи со всем этим: оказывается, классический жанр публицистической статьи (именно такую — жанрово классическую статью я и написал) вовсе не умер, как казалось совсем еще недавно. Оказывается, этот род оружия еще не совсем устарел. Хотя, может быть, дело в другом — в том, что у нас вновь сложилась ситуация настоящей, отнюдь не бумажной, идейной борьбы, ситуация нового ценностного самоопределения, результаты которой и которого не останутся фактом личной биографии, а прямо повлияют на общую жизнь.

Я написал поэму “Цезариада” в 1984 году, не ставя перед собой никаких других задач, кроме художественных, которые в те далекие времена воспринимались следующим образом: а) в стихотворном тексте должно быть много метафор (и метаметафор), б) текст должен быть комичным, игровым и т.д. Я вращался тогда в поэтическом кружке метареалистов и болтался где-то между Еременко и Парщиковым, — абсолютно “серьезных” метафизических стихов у меня не получалось, а антисоветская постмодерняга как-то смущала, казалась примитивной, что ли... Мой внутренний мир, кроме всего прочего, был осложнен любовью к классической русской литературе. Следовательно, меня волновали “особый национальный путь” и наш православный Христос, хотя пристрастия эти приходилось скрывать и паковать в ироническую художественную форму, иначе друзья по богеме могли бы принять меня за сумасшедшего. В начале восьмидесятых многие из нас пытались привнести языческую античность в описываемую и горько переживаемую современность. И я подумал: вот если явится к нам какой-нибудь Юлий Цезарь со своим римским правом, пойдет в Воронежскую область, столкнется с колхозной разрухой, с полупридушенным природным миром... что из этого получится? Подобная мысль показалась забавной. Я отписал пространный текст дней за десять, не предполагая его публиковать и тем более не рассчитывая получить за него какую-либо литературную премию.

И только сейчас, по прошествии целой исторической эпохи, я понял, что легкомысленная “Цезариада” может как-то резонировать с современными общественными настроениями, с одной общественной идеей, на которой следует остановиться особо.

Если так, то чем нам гордиться? Где основа нашего патриотизма, не есть ли он — досужий вымысел сытых, призванный затушевать печальную реальность? Но, когда я решился на публикацию старенькой “Цезариады”, пришло на ум следующее: а почему нужно гордиться непременно достижениями? Неужели нельзя любить просто свое особенное, благодаря которому Россия до сих пор никак не вступит в “цивилизованный мир”?.. Ту же анархию любить, то же страдание. Юродивость и убогость. Неужели в них нет никакого смысла?

Русская духовность, по-видимому, не пустой звук. И складывается она из двух-трех вещей: из культурной традиции, в которую входят православие и та же классическая литература XIX века. Плюс — реликты язычества, замешанного на любви к природному миру.

Особенности наши, в самом деле, ужасны для устаканенного европейца. Страдание у нас, например, несет позитивный смысл. Такой национальный склад отдает садомазохизмом, и он, помноженный на равнодушие к государству, на нежелание сочувствовать любой государственной власти, повергает иностранца в шок. Когда эти черты окончательно исчезнут, тогда мы и войдем в единую Европу, делающую вид, что смерти не существует и что страдания можно избежать за счет панадола.

Ее судьбу я разложила на столе и препарировала. Трезво, холодно отбирала литературно-сочное филе: это сгодится для экспозиции, это для кульминации, это приберегу на финал. А здесь, где волна (жизни? действия?) идет на спад, где веревка ослабла, выдерну нитку, две, моток, сноп из других судеб. Чтобы узор оставался сложным и стежков-деталей было в достатке — как в дорогом персидском ковре.

Радовалась: далеко ходить не надо, все при ней, типовые черты, народность, тихая, не гремучая, без колокольцев доброта (протянутую лохмато-ветвистую руку сирени над калиткой она, отворяя, единственная в нашем дворе, приподнимала, чтобы не калечить каждый раз), ее язык, наивность (не старческая!), терпение, привычка работать (не люблю слово “трудолюбие”, помню, как дрожали ее руки вечером после работы, на колени положенные), страх и растерянность при столкновении с хамством, ее привычка разговаривать с неодушевленными, но одушевляющимися, живя рядом с ней, предметами (“Растешь? расти! все равно на метлу тебя порублю!” — предупреждала она какой-то буйно разросшийся куст у забора, каждый раз обдававший ее росой), ее страх перед Богом (увы, не любовь — наказывал так строго...), но с замираниями от ужаса — выговоры иконам за все войны на земле, за неурожаи, за дожди и засухи, за ранние морозы и ранние весны; ее привычка ругать советскую власть (ставят памятники бандитам — Григорию Котовскому, закрыли кафедральный собор и устроили там художественную выставку с резаными арбузами на стенах)... Как густо, вкусно и красиво прожила она свою печальную жизнь...

Я не была дома десять лет. Я забыла, где ее могила. Кладбище такое большое. Помню, справа торчал какой-то дистрофичный, покалеченный, все время подтекающий водопроводный кран. Но если не смотреть, а слушать, похоже на ручей. Вода стекала в овраг, и Марусина глина оставалась сухой...

Спасибо всем, кто запомнил и полюбил мою Марусечку.

Два года тому назад, а точнее сказать, два года без двух дней, я уже приходил сюда, в Овальную залу, чтобы получить диплом конкурса переводов зарубежной литературы, который проводил институт “Открытое общество”. Получил я его за перевод последнего романа Набокова “Смотри на арлекинов!”, с которого и началось мое близкое знакомство с журналом “Знамя”, в течение двух лет пытавшимся его опубликовать, да так и не смогшим получить разрешения от держателя авторских прав. Нынче я пришел уже за премией по линии, так сказать, прозы. Хорошее место — Овальная зала, надо бы заходить сюда почаще, благо я в последнее время пристрастился к сочинению сонетов, и значит, кое-какие перспективы у меня еще имеются.

Что касается собственно прозы, то будучи писателем начинающим, да к тому же и не очень молодым, я первым делом написал воспоминания — дабы не упустить ненароком возможности оставить назидание потомкам. Грех не процитировать в этой связи песенку шута, давным-давно сочиненную Юлием Кимом для постановки шекспировской комедии “Как вам это понравится”:

Воспоминания мои начинаются со слов о том, что пора-де подводить итоги, предварительные, а все же итоги. Собственно, для этого мемуары и выдуманы. Но одно дело, когда ты подводишь жизненные и прочие итоги сам, одиноко томясь за письменным столом, и совсем иное, когда за тебя это делают другие — в последнем случае конечный результат выглядит более основательным, хотя порою и более плачевным. Мне повезло. Сначала столь почтенный журнал, как “Знамя”, напечатал первый мой самостоятельный прозаический опус, за что ему отдельное спасибо. Теперь вот еще и премия. Есть, пожалуй, основания утверждать, что налицо — широкое, как некогда говорилось, общественное признание.

Я начал с упоминания об “Открытом обществе”. Теперь стоит поблагодарить неведомую мне организацию, которая называется “Открытый мир” и которая финансирует эту премию. Странные случаются повторы, — вот, скажем, всю мою жизнь меня счастливым образом преследует число тринадцать. Я родился через тринадцать лет и тринадцать дней после старшего брата, учился в тринадцатой школе, и так далее, всего не упомнишь. И сегодня ведь тоже тринадцатое. Я даже написал об этом сонет, разумеется, тринадцатый, которым и мог бы изящно завершить мое выступление, однако не стану испытывать ваше терпение и угнетать литературный вкус, а расскажу лучше об истории, приключившейся со мной в первый день этого года.

Утром 1 января я по некоторым семейного характера делам попал в окрестности станции метро “Аэропорт”, а после надумал пройтись до Тверской и по ней, тем более что совершенно весенняя погода тому благоприятствовала. Дойдя до памятника Долгорукому, я собрался было свернуть в Столешников, выяснилось, однако, что у памятника намечается какое-то мероприятие и в Столешников милиция никого не пускает. Я прошел немного дальше, свернул в первую же подворотню, надеясь пробраться в Столешников проходными дворами, однако единственный по-настоящему проходной двор вел к Камергерскому переулку, туда я и направился. Навстречу мне шли, негромко беседуя, двое, что называется, “ментов” — рост под метр девяносто, дубинки, рации, все как полагается. И вот, поравнявшись со мной, один из них сказал другому: “Человек должен обладать стратегическим умом, чтобы понять, что такое истина”. Я закоченел, с опаской огляделся по сторонам — ни зеленых человечков, ни шмыгающих собак не увидел и счел возможным двинуться дальше, думая про себя мысль, которая одна только и уцелела в моей голове: новое тысячелетие, наступило оно уже или нет, сулит нам немало интересного и не обязательно неприятного. Чего я нам всем и желаю.

Спасибо.

Когда-то давно я придумал малюсенькую повесть — скорее даже рассказ — под названием “Масло, запятая, холст”. Содержание ее было в том, что предметы, люди и ситуации, которые художник помещал в картину, исчезали из окружающей реальности. Эта развернутая в тридцать или сорок машинописных страниц нехитрая метафора со временем оказалась весьма точным описанием действительной закономерности — по крайней мере, существующей в моей жизни. Стоило какому-нибудь человеку стать прообразом персонажа и угодить в текст повести или романа, как человек этот постепенно начинал как-то таять, расплываться, отходить на периферию моей жизни, мы почему-то переставали встречаться... То же самое происходило с чувствами и отношениями, которые стали основой сюжета или каких-то существенных коллизий в сочинении.

Можно объяснить это литературной магией, в которую я верю не меньше, чем язычник в могущество колдовских манипуляций с изображением врага — тыкаешь в куклу иголкой, недруг хватается за сердце и падает. Можно ограничиться и материалистическим толкованием: описал, потерял подсознательный сочинительский интерес к материалу — и расстался... Как бы то ни было, факты — во всяком случае, мне — известны, а объяснять их можно, как нравится.

С точки зрения магической эффективности, рассказ есть самая выгодная форма. Несколько месяцев пишешь повесть, год сочиняешь роман — и наконец, как правило, не сразу, а несколько спустя после публикации, проявляется результат. Ну, допустим, обнаруживаешь, что старые отношения кончились или сменились новыми, что знакомый перестал звонить... На рассказ же требуется неделя—две, а эффект тот же. Рассказ — это концентрат литературы, литература девяностошестиградусной крепости, причем в магии это проявляется вполне очевидно. Есть великие магические романы — “Евгений Онегин”, “Герой нашего времени”, “Мастер и Маргарита”, наконец. Но их магии, растворенной в больших, а не только великих текстах, оказалось достаточно, чтобы решить судьбы лишь самих творцов — прочие же были отравлены, но не смертельно. Эссенция же великих магических рассказов сожгла судьбы тысяч. Ах, сколько курортных романов, горестных и безнадежных, возникло из капли “Дамы с собачкой”! Сколько неприкаянных авантюристок из всемирной лимиты появилось, лишь попробовав того же яда, что мисс Холли Голайтли в “Завтраке у Тиффани”! Сколько было и будет пригубивших “В Париже” и навеки отравленных ужасом перед смертью любимых!

Я пишу мало рассказов, как правило, в промежутке между двумя романами, перестраиваясь в них с настроения законченного сочинения к состоянию еще не начатого. Но каждый раз изумляюсь действию. Вот и рассказ “Зал прилета”, который, к большой моей радости, многим понравился, дорог мне еще и тем, что с его помощью решилась одна практическая и неприятная проблема в моей жизни: то, что произошло с героем, происходило и со мною, а рассказ вышел — и больше не происходит...

Романы иногда преподносят сюрпризы. Но хорошие рассказы преподносят их всегда. Правда, написать хороший рассказ очень трудно. Зато времени требуется немного, поэтому можно пытаться и пытаться.

Дамы и господа,

разрешите доложить: я придумал слово — типоман. Сконструировано это понятие по аналогии с графоманом, не дающим спать спокойно многим критикам, и означает: во-первых, человека, испытывающего неодолимое желание печататься; во-вторых, человека, горящего страстью печатать других. Между двумя значениями дистанция огромного размера. Печататься теперь хотят сильнее, чем писать, а тем более читать. Провинциальные газеты завалены опусами желающих предаться хоть какому-нибудь да тиражу — пополам, естественно, с куражом. “Можете подкорректировать”, — снисходительно роняет графоман-типоман замученному сотруднику, который все ищет и ищет в этой навозной куче хотя бы одно-единственное зернышко. Если находит — праздник, который, увы, случается редко. Даже если сотруднику безумно хочется кого-нибудь хоть чуть талантливого напечатать.

Читающая публика в провинции уже начинает забывать названия литературных журналов. И, к радости или огорчению редакций, не помнит их адресов: ни почтовых, ни электронных. И замечательно, что есть на свете “Знамя”, где еще читают оставшийся самотек, где без конца, поистине с типоманской страстью, творят новых авторов: прозаиков, поэтов, критиков.

Уфимский поэт и прозаик Айдар Хусаинов делит все толстые журналы на две категории: плохие и хорошие. Хорошие, говорит он, те, которые меня печатают. Плохие — не печатают. По его классификации, “Знамя” — журнал ничего. “Там вас печатают, Александр Гайсович”, — снисходительно говорит Хусаинов.

Право слово, я тоже типоман. И совершенно не стыжусь этого, потому что критика есть типомания в обоих смыслах слова. Среди моих, скажем так, персонажей почти нет “раскрученных” авторов. Поэты Аркадий Застырец, Юрий Казарин, Юрий Дронов, Сергей Самойленко не имеют всероссийской известности. И может быть, мой отклик на их творчество добавит им если не тиражей, то читателей. Слабая, но надежда. Небольшое, но утешение.

Известие о присуждении мне премии “Знамени” я воспринял с некоторым смущением. Строго говоря, я считаю себя человеком без определенных занятий, а в критике — дилетантствующим беллетристом. Первым моим побуждением было отказаться от награды... Но честолюбие, но тщеславие, но гордыня! Будучи единственным русским критиком в Уфе и Башкирии, я подумал в конце концов, что мне стоит оставить сомнения при себе. Горизонтальная художественная коммуникация — вот что важно. Советская идеолого-эстетическая иерархия так или сяк рухнула. И может быть, смысл моей критической деятельности как раз и заключается в том, чтобы держать в зубах проводок, по которому потечет ток художества.

Еще мне хочется сказать, что когда “Знамя” или “Новый мир” называют филологическими журналами, то это — лестно. Атака на филологию, предпринятая в последнее время некоторыми литераторами, по крайней мере неумна. Словолюбие — понятие это рядом с человеколюбием. И что же ругаться?

1. Спасибо!

3. Внятного ответа на вопрос “Зачем нужна литература?”, наверно, не будет, но и не задавать его себе, садясь за письменный стол, наверно, невозможно. В военном лагере под Ковровом нас, студентов-пятикурсников, прапорщик сначала заставил копать вокруг палаток канаву, потом закапывать ее. Мы, умники, спросили: “Зачем?” В ответ получили: “Для всеобщей гармонии”. Все для чего-то нужно. И не только добро. Для чего-то нужны Богу и Чикатило, и тысячи расстрелянных, удобривших песок моего Бутова, и отрезанные чеченцами и у чеченцев головы, показываемые по телевизору к ужину. Все вместе — с отрезанными головами и литературой включительно — мы и составляем всеобщую гармонию.

4. Любимых людей, которых больше нет, пытались когда-то вернуть — хоть на несколько минут — столоверчением. Людей, которых не хватает, с годами становится все больше. В спиритизм я не верю, но когда пишешь о тех, кого нет, что-то происходит. Они будто возвращаются. Одно из первых воспоминаний: занесенный сугробами перрон, как я теперь понимаю, Казанского вокзала, многочасовое ожидание в битком набитом зале среди взмокшей толпы — мы с отцом и братом приехали встречать маму, но поезда опаздывали, где-то замело пути. Так и вернулись без нее. Ночью я не мог заснуть и плакал — вдруг подумал, что мама на самом деле умерла, а про снег отец выдумал, чтобы как-то утешить нас с братом. Утром, когда проснулся, мама была уже дома, и я крепко обнял ее. Вот и сейчас, когда пишу о ней, то совершенно очевидно, что она не умерла. Просто едет ко мне на том поезде, который остановился где-то посреди поля, потому что замело пути. И вот она то и дело вглядывается во тьму за окном, думает обо мне, переживает. И отец тоже едет ко мне в том поезде, и еще дорогие мне люди. И я их обязательно дождусь. Мы обязательно снова увидимся. И я всех их крепко обниму.