Александр Агеев

Александр Привалов, Сергей Мостовщиков, Павел Басинский, Евгений Замятин, Илья Зиновьев

nota bene

Александр Привалов. Анатолий Чубайс — менеджер революции. Заметки о знаменитейшем российском администраторе; Сергей Мостовщиков. Чубайс-2. — Эксперт, 1999, № 45 (29 ноября).

“Анатолий Чубайс — тайная любовь России” — так вынес журнал “Эксперт” на обложку “тему номера”. Между тем, Россия, разумеется, “рыжего” не любит, причем снизу доверху — от работяги, который в давнем 1993 году без долгих раздумий пропил свой ваучер, до Григория Явлинского, который в одной из передач “Глас народа” чуть ли не через каждую фразу кричал Анатолию Борисовичу “Вы лжец!” или “Вы негодяй!”, и стыдно было при этом за Григория Алексеевича...

Да, встречал и я приличного вида дам и господ, которые при слове “Чубайс” впадали во что-то вроде кратковременного эпилептического припадка — вплоть до пены на губах и полной нечленораздельности в послеприпадочных речах. Единственное внятное, что можно было расслышать, так это “он нас всех ограбил” или “он распродал Россию”. Лично я ничем особенным (не говоря уже о “России”) никогда не владел (как и большинство, впрочем, чубайсофобов), а сказки о “всенародном достоянии” всегда считал вредным социалистическим вздором и сильно подозревал, что мое долевое участие в этой призрачной собственности приносит мне вполне материальные убытки. Так что свой ваучер “в минуту жизни трудную”, весной 93-го без всякого пафоса продал, купив на вырученные 4 тогдашние тысячи банку растворимого кофе, кассету когда-то любимой группы Nazareth (оказалась с брачком) и кое-какого необходимого продовольствия.

Размышлял же я тогда примерно так: Россия, конечно, — страна богатая и всего в ней много, особенно дураков, дорог и заводов. Чудовищная картина, однажды во сне приснилось: бетонные заводские корпуса от горизонта до горизонта, набитые антикварными станками, которые выпускают станки чуть поновее. И все эти корпуса стоят на земле, за которую еще и платить надо (поскольку она по-прежнему “всенародное достояние”, то есть главный чиновничий хлеб). Отвертеться от ответственности за все это безобразие, не мною придуманное, да еще и выручить реальные четыре тысячи — вечная моя благодарность Чубайсу! А настоящие богатства российские — глубоко под землей, они потенциальные, дорога к ним должна быть настоящим золотом мощена, которого у меня не было, нет и не будет. Да и на что мне эти хлопоты?

Словом, остервенение, появляющееся даже на благообразных интеллигентных лицах при произнесении сакраментального имени, мне решительно непонятно. Поэтому я с большим удовольствием прочитал внятную и толковую статью Александра Привалова, где рассказано, что , зачем и как делал Чубайс, какую ответственность на себя брал и чем за это поплатился. Очень жаль, что статью эту прочитают только те, кто и без того это все понимает. Сильно же перемудренный “эссейс” Сергея Мостовщикова был мне, напротив, неприятен — хотя бы уже тем, что развивал “тему номера” в стебно-мифологическом направлении. Относиться к “Чубайсу” как к артефакту, по-моему, рановато, да и “Эксперт” — не “Матадор” какой-нибудь или там “Птюч”...

Вообще же “случай Чубайса” (образ Чубайса в массовом сознании) наводит на грустные мысли о “нашем добром и умном народе” (как выразился Александр Блок в 1917 году), до сих пор блуждающем в темном мифологическом лесу, даром что в этом лесу всего три сосны. На Муромской дороге их тоже было три, и ничего хорошего в итоге не получилось...

...“Понять умом” Россию очень даже можно, но после этого совершенно невозможно ее умом принять . .. Впрочем, “ум” в России — ценность не первого ряда, как и воля, и работоспособность, и здравый смысл, что “случай Чубайса” в очередной раз подтверждает.

 

Павел Басинский. Авгиевы конюшни. — Октябрь, 1999, № 11.

Вот уже несколько лет не могу решить сам для себя пустяковую, в общем-то, проблему — относиться к Басинскому и “его борьбе” всерьез или как к более или менее грамотному “промоушену”, стратегии и тактике, за которыми вполне понятные человеческие комплексы и амбиции? Иногда видишь в его писаниях логику и четкую тактику, направленную на успешное раскручивание своего “бренда”, а то вдруг послышится что-то детское, беззащитное, трогательное...

С другой стороны, что мне эта Гекуба, то есть, прошу прощения, Геракл (ассенизатор и водовоз), в очередной раз бросающийся на защиту общественной нравственности от “тройного одеколона” — “Ерофеев — Сорокин — Пелевин”, вплоть до суда и введения цензуры? Странный же, ей-богу, парень — ежели мне, например, неинтересен Сорокин, так я его (после обязательного для критика знакомства с репрезентативными текстами) не читаю и о нем не пишу и при этом благодушно полагаю, что раз это существует — значит, оно кому-нибудь нужно, и найдутся люди, кому интересно — интересно анализировать эти скушные для меня тексты, приходя к тем или иным выводам. Я этих людей, положим, не очень понимаю, но это отнюдь не причина не уважать их неотъемлемого права быть другими . Басинскому анализировать тоже неинтересно, но ему интересно судить, и уже в прямом, а не только в переносном смысле. Тут начинаешь думать о неверной профориентации, о трудной юности художника, вынужденного кормиться постылой литературной поденщиной, и неизбежных при таком нетворческом напряжении деформациях психики.

...А ведь как все хорошо начиналось когда-то, лет десять—пятнадцать назад, когда еще была цензура и юный Басинский писал рецензии на разрешенное — на скучные книжки Г. Горышина, А. Сегеня, какую-нибудь “братскую могилу” под светлым именем “Весенние голоса”, устремлялся “к Горькому — единому и цельному”... Кстати, в той его статье, посвященной выходу “Несвоевременных мыслей”, приятно было прочитать прямо либеральную фразу: “Приятно отметить отсутствие каких бы то ни было купюр” или еще такую же: “читатель имеет право знать в с ю правду о Горьком”...

И вот на’ тебе — “искусство запрета”, “навести в литературе нормальный полицейский порядок” и прочие громкие слова, которые слишком уж громкие, чтобы отнестись к ним всерьез, — чистая самореклама. Рассчитано на то, что реакция непременно последует — хоть плечом пожмут, а кто-то скажет: “Во дает!”. Ведь наше “образованное сообщество” до сих пор чрезвычайно ранимо и впечатлительно...

А чтобы такие слова говорить всерьез, надо быть по меньшей мере Константином Леонтьевым. В смысле — если уж быть мракобесом, так оригинальным и талантливым, а с этим у Басинского похуже, чем с “общественным темпераментом”. И воюет он явно не за “цветущую сложность”, а за самую что ни на есть мещанскую “простоту”.

Что же касается цензуры, то про ее пользу и вред лучше всех, может быть, писал у нас мудрый Фаддей Булгарин в своих записках Третьему Отделению: “И вместо того, чтобы умным и благомыслящим людям радоваться, что в обществах занимаются безделицами с важностью (“Ерофеев—Сорокин—Пелевин” тоже ведь, в сущности, “безделица”. — А. А .) , — начальники по просьбам актрис или подчиненных им авторов тотчас запрещают писать, преследуют автора и цензора за пустяки, и закулисные гнусные интриги налагают мертвое молчание на журналы. Юношество обращается к другим предметам и, недовольное мелочными притеснениями, сгоняющими их с поприща литературного действия, мало-помалу обращается к порицанию всего...”

Может, лучше пусть юношество Пелевина и Сорокина читает?

А впрочем, пусть будет по Басинскому! Пусть Ерофеева—Сорокина—Пелевина засудят и засадят! Тогда их начнут читать и те, кто вообще ничего не читает...

 

Евгений Замятин. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. / Составление и комментарии А. Ю. Галушкина; Подготовка текста А. Ю. Галушкина, М. Ю. Любимовой; Вступительная статья В. А. Келдыша. — М.: Наследие, 1999. — 359 с. 1000 экз.

Как следует из вступительной статьи — “первое в нашей стране отдельное научно подготовленное издание “нехудожественных” сочинений Замятина”. В сочетании с цифрой тиража звучит амбивалентно. Хорошо, что вышло, жаль, что мало кто прочитает...

Я бы, честно говоря, “сослал” в это издание еще одно — самое крупное “нехудожественное” сочинение Замятина — роман “Мы”, произведение, которым он, к сожалению, и запомнился большинству недавно еще читавшей публики. Нет, разумеется, я ничего не имею против этого действительно этапного для европейской литературы ХХ века романа — он запустил плодотворную инерцию-традицию, без которой не было бы ни оруэлловского “1984”, ни “Дивного нового мира” О. Хаксли, ни многих антиутопий калибром помельче. Мне жаль только, что массовый читатель (пока он у нас еще был) начал читать Замятина именно с очень эффектного, однако быстро устаревшего (поскольку предсказанное некоторым образом сбылось) романа “Мы”, жаль, что эта рациональная конструкция заслонила гораздо более сильные (и по-своему тоже пророческие) замятинские вещи о том, что по-прежнему с нами, — о глубинной, вечной России, то есть хотя бы “Уездное”, “Алатырь”, “На куличках”. Тут получился обидный “проскок” — при советской власти роман “Мы” и эмиграция автоматически “закрыли” для читателя-неспециалиста всего Замятина, а перестройка и гласность начались опять же с “Мы”, и “раннего” Замятина снова не прочитали. И это, похоже, фатально. Тем более что литературоведы, которые в советские времена, создавая монографии о русском реализме ХХ века, умудрялись Замятина почти не поминать (как автор предисловия к рецензируемой книжке В. А. Келдыш), нынче делают слишком широкий шаг и заявляют: “Но высший уровень художественного обобщения предстал в самом крупном произведении писателя — романе “Мы”...

А вообще, книжка очень хорошая — в ней масса материала для раздумий на разные темы — “о литературе, революции, энтропии и о прочем”, как называется одна из замятинских статей. На этом материале можно написать захватывающее, печальное и поучительное повествование о невероятных духовных приключениях русского рационалиста (это почти оксюморон)...

 

Илья Зиновьев. С Интернетом по жизни. — Урал, 1999, № 11.

Ну, началось! В этом году “бумажная” литература в лице “толстых” и даже специальных (вроде “Вопросов литературы”) журналов наконец прониклась и заволновалась — Интернет стучится в дверь! Едва ли не в каждом журнале что-нибудь на эту животрепещущую тему появилось. Отношение “бумажных” литераторов к Сети расположилось в широчайшем диапазоне от мистического ужаса до напускного пренебрежения, но никак невозможно отделаться от ощущения, что все они рассуждают не о реальной мировой революции (мы еще вспомним нынешние мирные денечки — нам еще покажется символичным исчезновение с привычного места памятника отечественному Первопечатнику), а о захолустном дворцовом перевороте, в итоге которого цены на кофе то ли повысятся, то ли понизятся, но основы жизни никак не изменятся.

Проблема еще и в том, что наши интернетчики (которые понимают, о чем, собственно, речь) на бумаге пишут и объясняют плохо и вяло, может быть, оттого, что стараются быть доходчивыми и всем понятными. А то есть еще дешевенький стилёк “для чайников” (овладевавшие компьютером самостоятельно помнят эти многословные, дебильно-жизнерадостные книжки).

Так вот, длинная (и полезная в своей справочной части) статья Ильи Зиновьева тоже написана вяло и банально. Веселой она становится ближе к концу, в главках “Интернет как социальный институт”, “Интернет как духовный феномен”, и особенно “Кибер-религия? Почему бы и нет?”. Эти главки в какой-то степени (в той же, в какой меня, например, раздражают) могут успокоить страшащихся Интернета: человек и в этом совершенно новом пространстве начинает искать все то же, что и везде, — счастья, Бога, любви и ответов на все “последние вопросы” сразу, то есть Интернет в том виде, в каком он является нам сейчас, — гигантское зеркало для всего человечества. И оно — пока практически не работают никакие системы отбора и цензуры — еще не кривое и не льстящее. Просто констатирующее. Дальше этот симпатичный (впрочем, иногда устрашающий) хаос начнет как-то структурироваться и организовываться, и за процессом этим будет безумно интересно наблюдать. А еще бы лучше не наблюдать , а даже чуть ли не предписать всем разумным и дельным людям в этом процессе активно участвовать, чтобы духовные подростки разного возраста, которых пока в Сети абсолютное большинство, не наделали бед...

 

Андрей Соборов. Занимательные и поучительные истории из жизни духовных искателей. — Нева, 1999, № 10.

Эпиграф к этому чрезвычайно симпатичному очерку гласит: “Духовное развитие — это не просто серьезное дело. Это очень серьезное, даже сверхсерьезное мероприятие. И поэтому говорить об этом можно только с большим чувством юмора”.

А все “занимательные и поучительные истории”, рассказанные Андреем Соборовым, — они как раз о том, как в ходе “духовного развития” чувство юмора теряют даже умные и тонкие люди: “Дело в том, что при занятиях духовной практикой — будь то йога, суфизм, аутотренинг, магия, а также полное вхождение в какую-нибудь религиозную конфессию и т.п., — личность человека очень сильно меняется. Он начинает чувствовать, что знает самый верный и короткий путь к Истине, знает, как правильно надо жить . При этом он видит, что подавляющее большинство людей вокруг живет во мраке и невежестве, погрязло в суете и примитивности, — не живет, а существует. Такое понимание рождает в нем очень сильное чувство собственного превосходства, которое проявляется в лучшем случае в снисходительно-покровительственном отношении к людскому стаду, с желанием стать пастухом, ведущим его; а в худшем — в брезгливом отвращении и даже в ненависти к “скотскому быдлу”.

...Почему особенно приятно читать сочинения о серьезном и важном, написанные в этой тональности — тональности мягкого, иногда грустного, “просвещенческого” юмора, — потому что Россия, видимо, надолго отравлена разного качества пафосом. Прочитав за день несколько газет, заглянув в “ящик”, полистав любой из журналов, этим прогорклым пафосом (его даже в рекламе не избежишь) объедаешься до изжоги. Между тем, времена стоят вроде бы трезвые и рациональные...

Рубрику ведет Александр Агеев