По традиции в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы имени М.И. Рудомино состоялась ежегодная торжественная церемония вручения премий журнала «Знамя».
Орденами «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом награждены Михаил Айзенберг и Максим Осипов.
Премий «Знамени» по итогам 2015 года удостоены:
Бахыт Кенжеев — «Серёжки с бирюзою» (№ 5). Премия, назначенная редакцией журнала «Знамя»
Александр Киров— «Деревня Русь» (№ 2), «Другие лошади» (№ 12). Премия, назначенная Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ
Андрей Турков — «Накануне «праздника со слезами на глазах» (№ 4). Премия, назначенная Советом по внешней и оборонной политике
Коллектив редакции журнала «Знамя».
Юбилейный «1001-й номер» (№ 4). Премия, назначенная Фондом «Содействие»
Коллектив редакции журнала «Знамя».
Специальный выпуск «Посвящается Армении» (№ 11). Премия «Глобус» имени Е.Ю. Гениевой, назначенная Всероссийской государственной библиотекой иностранной литературы имени М.И. Рудомино.
Публикуем выступления, прозвучавшие на церемонии.
Михаил Айзенберг
Собственно, я согласен на медаль. Но если вы настаиваете...
А если серьезно, то я очень благодарен редакции и за факт награждения, и за честь оказаться в такой славной компании орденоносцев. Любопытно, что это совпало с некоторым юбилеем: первая моя публикация в журнале «Знамя» была ровно двадцать пять лет назад. Она же — первая публикация стихов в «толстом» литературном и не зарубежном журнале.
Впрочем, какие-то отношения с журналом начались года на два раньше — с памятного звонка из редакции с предложением принести стихи. Поскольку сам я никогда ничего не предлагаю, этот звонок оказался очень кстати, и моя благодарность за него Ольге Юрьевне Ермолаевой не имеет временных границ.
Я считаю своей большой удачей, что именно этот журнал обратил на меня внимание. Во-первых, стихи в «Знамени» всегда в почете. Но и помимо этого — главного — обстоятельства есть ряд других. Взять хотя бы это награждение, соединившее серьезность и игру, а такое соединение кажется мне очень уместным в нашем деле.
Представляется, что редакция видит основную свою задачу в том, чтобы создать не просто новый тип журнала, а новый стиль существования автора в журнале. Не фиксирует литературный процесс, а создает разные возможности его проявления.
Замечателен (и знаменателен), на мой взгляд, постоянный интерес журнала к литературе «между жанрами», где высказывание ищет для себя новую свободу. Это особенно важно сейчас, в наше, скажем так, непростое время, когда открытому высказыванию препятствуют не цензура или самоцензура, а отсутствие языка, способного увидеть новые вещи. Наше «сегодня» не похоже ни на что предыдущее, и существующие языки (дискурсы) стремительно становятся вчерашними. Все, что говорится сейчас, говорится на других основаниях, и литература, как это всегда случается в начале новой эпохи, перестает быть отдельной областью со своим делопроизводством.
Обобщая, можно сказать, что журнал не оставляет попыток организовать пространство, где в соединении разных языков идет движение от частного к общему — как это происходит иногда в удавшемся разговоре. Необходимость такого общего разговора трудно переоценить. Хорошо, пусть не общего (мы не утописты), но по возможности расширяющего собственные границы.
Настоящий разговор создает вокруг себя ситуацию «незнания», из нее и исходит. Мы оказались, повторю, в совершенно другом мире, и те, кто говорит о нем как знающие, либо обманываются, либо обманывают. Экспертов вообще быть сейчас не может. Конечно, языку фактов трудно стать вчерашним — чего не скажешь об интерпретациях. И все же это не совсем то (или совсем не то). Человеку надо знать, на каком он свете, а эксперты этого не скажут. Это может подсказать только такой же человек: человек вообще не эксперт. Тот, чья мера растерянности и непонимания на сегодняшний день не меньше твоей.
Максим Осипов
Известие об ордене я получил накануне Нового года. Обрадовался, смутился. Вспомнил картину Павла Федотова «Свежий кавалер». Человеку время от времени положено попадать в комические положения, мужчине — особенно. Скажем, жених — фигура комическая. Еще смешней юбиляр или отец взрослой дочери, тем более смешон кавалер ордена.
Из записных книжек Чехова: « — И вот вышел он во всех своих регалиях. — А какие у него регалии? — Бронзовая медаль за труды по переписи девяносто седьмого года». Чехов очень чувствовал комизм таких положений.
Все это и вправду отдавало бы карнавалом, игрой, если бы не одно обстоятельство: орден журнала «Знамя» по нынешним временам — едва ли не единственная из наград, принять которую совершенно не стыдно. Остальные известные мне ордена — говорю, разумеется, об официальных наградах, правительственных — так или иначе скомпрометированы: именами тех, кто их вручал и кто получал, орден же «Знамени» прозрачен и чист во всех отношениях. Можно сколько угодно относиться с юмором к себе-орденоносцу, но никак не к самому ордену. Смотрите, как он переливается всеми гранями. Магический кристалл — наверняка я не первый, кому пришло в голову это сравнение. Водружу его на письменный стол, посмотрю сквозь него на мир. Что уж удастся там различить? Роман — не роман, пусть хотя бы рассказ или повесть. И тогда я тотчас, как делал это последние восемь лет,
отнесу их в единственный журнал, в котором печатаюсь, — в «Знамя».
Александр Киров
Я бы хотел поблагодарить коллектив «Знамени» и фонда СЭИП за высокую оценку моего скромного творчества. Особую благодарность хотел бы выразить С.И. Чупринину, первому читателю тех моих произведений, которые были напечатаны, а также не напечатаны в «Знамени». Е.С. Холмогоровой, взявшей на свои хрупкие плечи редактирование моих разухабистых текстов. А.Н. Курчаткину и С.Г. Боровикову, руководителям семинара на форуме молодых писателей, откуда и приехали в «Знамя» две мои повести. И, конечно, С.А. Филатову, без которого было бы попросту невозможно ни мое участие в форуме молодых писателей, ни выход в свет моей книги «Витька выбирает родину».
Свое короткое выступление я хочу назвать так: «Слова, с которых начинается моя проза». Вот что я у себя навыписывал из «Знамени».
«Дедушка. Эти люди… Я не могу к ним привыкнуть». «Василий Иваныч вытащил из-за пазухи пачку папирос, воровато оглянулся и закурил». «На вечере встречи я сидел двадцатый раз». «Пожилые супруги сидели рядом в небольшом кинотеатре на юге Франции». «Поначалу Витька вел себя, как и подобает человеку столицы, да еще и большому человеку». «Все эти ждут моего новоселья. И дело даже не в новоселье. Все они просто ждут. И так совпало, что новоселье мое — первое по счету событие».
Но это уже не моя проза. Это факт свершившийся. Под прозой я понимаю некий непрерывный процесс познания. Соотношение формулы предложения (лингвистического, конечно же) с теми событиями, которые происходят в настоящем времени.
Год литературы закончился. Однако январь нового года, Года кино, ознаменован рождением и смертью Николая Рубцова. Когда я говорю о Рубцове с его современниками, то испытываю странное ощущение. Я знаю о человеке, с которым одни дружили, другие выпивали, третьи здоровались, едва ли не больше. Это можно понять. Я занимался творчеством Рубцова в юности. Несколько лет. Но если на одну чашу весов положить мои теоретические изыскания, а на другую воспоминания о каком-нибудь вечере в общежитии Литературного института, где Рубцов сидел и молчал, или бурчал, или играл на гармошке, или хотел поиграть на гармошке, а ему этого сделать не дали, то пересилит эпизод с гармошкой. Я в этом ни секунды не сомневаюсь.
И вот что касается прозы. Не рубцовской, ибо повесть, написанная Рубцовым, была украдена вместе с чемоданчиком. Несколько слов по поводу моей прозы.
Ее появление можно представить так. Будто бы ты зашел в вагон, в котором до тебя ехал некий замечательный человек. Рубцов Николай. А ты его никогда не видел и даже при посадке с ним разминулся. А место лишь одно свободное. На котором ехал он. И все смотрят на тебя, как будто ты его тень.
Можно развить это ощущение. Придумать, что знаешь этого человека, чемоданчик к этому приплести. А можно начать рассказывать что-то свое. Но есть риск, что попутчики послушают-послушают да и отвернутся.
И вот я располагаюсь на нижней боковухе. На меня устремлены взгляды соседей и, что еще важнее, соседок по вагону. Я степенно откашливаюсь и приступаю:
— Дамы и господа, лет десять назад я делал вид, что изучаю поэзию Рубцова, но читал по молодости поверхностно, понял мало, написал много, а потом со всем этим стало жаль расставаться. Вдобавок, беседуя с одним человеком о Рубцове, я совершенно неожиданно узнал нечто новое. Но совсем не о Рубцове.
С этого-то и начинается моя проза. И начинается она, к примеру, словами:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…
Кстати, холмы эти я часто вижу совсем недалеко от Каргополя. И завтра поеду по ним домой.
Чем не начало для новой истории?
А пока я хотел бы вручить одну из своих старых историй — роман «Пустошь», недавно вышедший в немецком издательстве «Za-Za», редакции журнала «Знамя», Фонду СЭИП и библиотеке имени Рудомино, радушно и тепло приютившую всех участников сегодняшнего вечера.
Бахыт Кенжеев
Для меня большая честь стать лауреатом премии одного из лучших российских журналов, где я печатался с самого начала реформ — кажется, с 1990 года. То есть двадцать пять лет! Много воды утекло с тех пор, изменились и мы, и климат в стране. Я горжусь тем, что продолжаю сотрудничать со «Знаменем». Когда-то, еще в советские времена, я жаловался покойному Саше Сопровскому на то, что нас мало. Он расхохотался. «Ты ошибаешься, Бахыт, — сказал он. — Нас не мало — нас ОЧЕНЬ мало». И тем не менее, если бы нас вообще не было — совсем печальна была бы судьба отечества. Спасибо всем собравшимся — и прежде всего самому журналу.
Андрей Турков
«Есть разные способы любить свое отечество…» — писал Петр Чаадаев, признаваясь, что «не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами». Как тут не вспомнить и лермонтовскую «странную любовь» к ней. А Салтыков-Щедрин, любивший Россию, по его словам, до боли сердечной, высказался на эту поныне злободневную тему со своей обычной резкостью — и величайшей тревогой:
«Человек и без того уже склонен воспитывать в себе чувство национальности более, нежели всякое другое, следовательно, разжигать в нем это чувство выше той меры, которую он признает добровольно, будучи предоставлен самому себе, значит, уже действовать не на патриотизм его, а на темное чувство исключительности и особничества».
К чести русской литературы, она всегда чуралась этого особничества или, если снова вспомнить Чаадаева, «разбивки народов по загородкам».
Словам из знаменитой речи Достоевского о том, что «мы <…> дружественно, с полной любовию приняли в душу нашу гении других наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий», и блоковскому: «Нам внятно все — и острый галльский смысл и сумрачный германский гений», своеобразно откликаются и чудесный сказочник с Русского Севера Борис Шергин, сказавший в ответ на соболезнования, что он по болезням, «как печь, из избы ни шагу»: «Я… умом летаю, где мне любо. Везде на оконце посижу», и талантливейший, увы, рано ушедший философ Георгий Гачев, писавший: «Столкновение национальных образов мира извлекает искры. (Ну, думаешь, сейчас пойдет речь о жестоких межнациональных конфликтах… Ан, нет! — А.Т.)… Искры, которые освещают и тот, и другой, — и происходит обоюдопознание (курсив мой. — А.Т.)», которое и «раскрывает каждому народу глаза на бездну красоты, силы и незаменимую ценность культуры другого народа, пестует трепетное уважение к ее уникальности. В то же время каждый постигает свои несовершенства и чем восполняет их национальная культура соседа, благодаря чему они и нужны друг другу в «разделении труда», между инструментами в индустрии иль в оркестре человечества».
Однако в нашей истории были и, увы, повторялись страницы, когда господствовал «патриотизм» совсем иного свойства, который Чаадаев характеризовал как «разнузданный», а философ Владимир Соловьев — как «завывающее и хрюкающее воплощение национальной идеи».
«…Народность преуспевает <…> ежедневно делаем новые открытия, открываем славян повсюду; на днях вытолкаем из миру все неединокровное». — Люди моего поколения подумают, было, что это из какой-то статьи времен борьбы с мнимыми космополитами и так называемым низкопоклонством перед Западом. А это из письма более чем полуторавековой давности, поры царствования Николая I.
А вот чуть более позднее послание того же П. Чаадаева: «Наш патриотизм вырос (! — А.Т.). Всегда мы были как нельзя более удовлетворены режимом, навязанным нашей стране историей, географическими условиями, религиозными верованиями: мы сейчас удовлетворены в тысячу раз сильнее. Никогда еще наше подчинение этому хранительному режиму не обнаруживалось с таким полезнейшим доверием. Естественным следствием всего этого является то, что наши правители в настоящее время находят еще более простора, чем когда бы то ни было, в том, чтобы следовать принципам, которыми они всегда руководились. Этим они и пользуются с редкой проницательностью».
И вот тебе на: если написанное старомодным, чуть ли не гусиным пером исполнено горечи и сарказма, то компьютер нынешнего публициста, гордо именующего себя государственником (и, похоже, вовсе не шутки ради предлагающего «проверять на детекторе, патриот или нет»), знай себе ликует: «Слава Богу и предкам, мы — государство с историческим стержнем, с могучей традицией, у нас главное зависит от венценосца…».
Как тут снова не вспомнить слова великого сатирика о людях, склонных путать понятия «отечество» и «Ваше превосходительство»!
